— А вам что здесь нужно?!
Ему сказали, что это устроители обеда.
— Все вон отсюда! Чтобы духу вашего здесь не было! — закричал граф. — Ты останься! — он ткнул в городского голову А И. Колосова.
Голова остался — единственный из купцов. Остальные, глотая обиду, дошли до ближайшего трактира и там, как были, в парадных мундирах, многие с пожалованными царями медалями, крепко напились с горя.
Приехавший на праздник государь был очень удивлен, не видя никого из творцов праздника, но Закревский успокоил его, заверив, что московское купечество, по свойственной ему скромности, застеснялось и потому не посмело являться перед царские очи.
Потом у истории было продолжение. Коронационные торжества продолжались, и через несколько дней на парадном балу один из иностранных дипломатов оступился, упал и повредил ногу. К нему вызвали костоправа Императорских театров, которым по совместительству являлся купец и фабрикант Федор Иванович Черепахин, бывший в числе изгнанных Закревским распорядителей. Черепахин воспользовался случаем и нажаловался на градоначальника. Александр II был не на шутку разгневан и через несколько дней пригласил представителей московского купечества на парадный обед, демонстративно не позвав на него Закревского.
Еще через несколько месяцев генерал-губернатор был отставлен. Благовидным поводом для этого стал семейный скандал: дочь Закревского с его официального, генерал-губернаторского разрешения, не будучи разведена, вышла замуж вторично. Дело открылось и московский «паша» был с треском уволен. Произошло это 23 апреля 1859 года, в День святого Георгия, когда, как острили москвичи, «всегда выгоняют скотину».
Самым популярным из московских градоначальников и, кстати, долее всех просидевшим на должности был князь Владимир Андреевич Долгоруков, который занимал свой пост более тридцати лет: с 1859 до 1891 года. Именно в его честь по решению Думы впервые одна из городских улиц была переименована в Долгоруковскую.
Очень уже немолодой (когда «вступил на московское княжение», ему было 49 лет, что по меркам XIX века было почти старостью), князь до конца дней сохранял великолепную выправку и молодцеватость. Он был маленький, коренастый, носил каштанового цвета парик, подкрашивал закрученные кверху усы и отличался характерным прищуром. Появлялся он всегда затянутым в мундир, в эполетах, с многочисленными орденами на груди. В городе его знали как человека учтивого, добродушного, уравновешенного и весьма деликатного; в Петербурге относились по-разному: Александр II благоволил, поскольку князь был роднёй императорской любовницы, а потом второй жены княжны Екатерины Михайловны Долгоруковой (позднее княгини Юрьевской); Александр III по той же причине не переносил, ибо вообще терпеть не мог никого из Долгоруковых.
Князь Владимир Андреевич Москву очень любил, знал досконально, вникал во все мелочи и правил «по-отечески» — добродушно и без формальностей, «не по закону, а по совести». В городе его звали «Хозяином» и души в нем не чаяли.
У себя, в генерал-губернаторской резиденции, князь устраивал и рауты на Рождество, и большие приемы в последний день Масленицы, и многолюдные вечера по самым различным поводам, удивляя гостей широтой московского гостеприимства. «Нигде и ни у кого… не стояло столько экипажей, как перед генерал-губернаторским домом. Объявлена ли Высочайшим указом помолвка кого-либо из великих княжон, приехал ли эмир Бухарский, заехал ли посол немецкий — хозяин Москвы уже зовет всех к себе на бал, обед или раут, сам с дежурным адъютантом принимает гостей на пороге парадных комнат и своею приветливостью и ласкою обвораживает всех. А там, в залах, залитых светом от многих сотен канделябр, люстр и ламп, уже шумит нарядная толпа, стоят открытые буфеты, льется шампанское, несутся звуки музыки, и долго своих господ ждут внизу, в обширной передней, ливрейные лакеи, а на улице — кучера с экипажами, выстроившимися в два ряда по Тверской улице вниз до Охотного ряда и вверх за Страстную площадь»[122].
Долгоруков также непременно посещал все университетские акты и благотворительные концерты, все вообще сколько-нибудь заметные городские события и был их неотъемлемой принадлежностью, причем, что любопытно, его присутствие, в силу присущего ему добродушия, никогда не вызывало никакого стеснения и натянутости.
Однажды (зимой 1869 года) участники московского Артистического кружка устроили на Масленицу костюмированный бал, во время которого решили посмеяться над цензурой в особой «литературной кадрили», «все участники которой должны были быть загримированы и одеты с намеками на то или другое направление наличных московских и петербургских газет»[123]. Сперва участники кадрили танцевали чинно и прилично, а потом вдруг кое-кто принялся выделывать фигуры канкана. Тотчас из особой «наблюдательной ложи» раздался звонок, музыка смолкла и виновные поплелись к барьеру этой ложи, где им было сделано «первое предупреждение». Музыка зазвучала вновь и все повторилось, как в первый раз. После «третьего предупреждения» виновных танцоров взяли под руки и под звуки марша вывели из состава кадрили и из танцевального зала. Это символизировало закрытие газеты после третьего цензурного запрещения. Все это происходило на глазах у генерал-губернатора князя Долгорукова — и смеялся он едва ли не громче всей остальной публики.
Долгоруков был страстный театрал и обязательно бывал на всех московских бенефисах (даже сердился, если его не приглашали). На Масленицу, на Вербу и на Пасху он обязательно выезжал на гулянья в открытом экипаже и показывался публике, учтиво раскланиваясь направо и налево в ответ на многочисленные приветствия. Впрочем, чаще его можно было увидеть в неформальной обстановке: он каждое утро пешком, безо всякой охраны, прогуливался по Тверской.
В Москве князя очень уважали, и многие конфликты улаживались исключительно его тактом и авторитетом. Под конец жизни он разорился, так как жил не по средствам и полностью израсходовал на балы, вечера и приемы не только все казенные суммы, отпускавшиеся ему на представительство, но и собственное многомиллионное состояние.
В 1891 году, вскоре после тридцатилетнего юбилея своего московского губернаторства, небывало пышно отпразднованного в городе, он был отставлен императором, уехал за границу и через несколько месяцев умер — как всякий, кто внезапно оказался оторван от привычной ему жизни. После смерти его вещи были распроданы с аукциона и долго еще потом попадались в лавках на Сухаревке и Толкучке.
На место Долгорукова был прислан из Петербурга великий князь Сергей Александрович, — и не пришелся ко двору. Москва так и не смогла ему простить отставки «Хозяина», к тому же великий князь был чужак, петербуржец, держался (будучи от природы человеком застенчивым и закрытым) сухо и неприветливо, «по-столичному», в городе бывал нечасто, предпочитая свою резиденцию в Нескучном, а летом подмосковное Ильинское, без охраны не появлялся (на что имел основания — в 1905 году его взорвал эсер Каляев). Его считали гордым, мелочным, обидчивым, за глаза обвиняли в Ходынской трагедии, — словом, не любили…
Важную роль в московской жизни играло городское самоуправление, появившееся еще во времена Екатерины Великой. Ее органом была Дума, именовавшаяся до 1862 года Общей и Шестигласной. Общая была законодательным органом, а Шестигласная, называвшаяся так потому, что включала в себя шесть человек, — исполнительным. Во главе исполнительной думы стоял городской голова, чаще всего состоятельный купец (хотя бывали на этом месте и дворяне, в том числе титулованные — князь А. А Щербатов, князь В. А Черкасский, князь В. М. Голицын, известный общественный деятель Б. Н. Чичерин и др.).
Занималась Дума вопросами формирования городского бюджета, строительства, городского благоустройства и благообразия, транспорта, просвещения, благотворительности и т. п. Размещалась Дума первоначально в трех небольших комнатках в здании присутственных мест (на его месте позднее было выстроено специальное здание городской думы, более известное теперь как Музей Ленина). Вообще в этом здании, как и располагавшемся по другую сторону китайгородской стены губернском правлении, сосредоточивались почти все московские власти: здесь находились гражданская и уголовная палаты (то есть суды) и долговая тюрьма, известная как «Яма».