Прокурор понял упрек.

– Месье Робертен, вероятно, долго изучал право, раз так хорошо знает законы, – сухо сказал он. – Действительно, теперь я припоминаю, вы числитесь студентом на юридическом факультете не помню уж какого курса!

– Господин прокурор предупреждал меня не касаться необдуманно важных вопросов, – обратилась Пальмира к Робертену, – но сейчас не допрос, а дружеская беседа с бедной девушкой, которая умоляет его о сочувствии, потому я и сказала ему все, по крайней мере все, что знаю.

– И вы не будете иметь повода раскаиваться, мадемуазель, – обратился к ней прокурор с прежним добродушным видом.

Он собирался уже выйти, когда вдруг из комнаты больного послышались хриплые крики, вслед за тем топот, потом падение какой-то мебели, и во внезапно растворенной двери появился де ла Сутьер. Он наскоро накинул на себя халат и устремился в гостиную со сверкающим взором и пылающими от жара щеками.

При виде больного, похожего на призрак, все остолбенели. Он шел твердым шагом, ни на кого не опираясь. Обратившись к прокурору, он сказал голосом, изобличавшим сильное волнение:

– А, вы тут, господин прокурор, я был уверен, что слышу именно ваш голос! Войдите же, зачем вас задерживают здесь? Вы должны иметь дело только со мной. Впрочем, может быть, вы требуете, чтобы я шел за вами? Я готов, где ваши жандармы, где полицейские?

Прокурор с чувством сострадания посмотрел на больного.

– Я пришел справиться о вашем здоровье, месье де ла Сутьер, – ответил он тихо, – и я надеялся…

– Благодарю за пощаду. За одни сутки эта проклятая горячка может покончить со мной, и оправдание, которого я так сильно жажду, станет невозможным. Если вы не требуете, чтобы я следовал за вами, сядьте возле меня, и я облегчу свою совесть от тяжкого бремени. Я исполню свой долг, и мне все равно, останусь я жив или нет, – я буду совершенно спокоен.

Вернувшись в спальню, он бросился на постель.

– Вы, вероятно, заметили, милостивый государь, – в свою очередь сказал Робертен, – что мой несчастный друг не совсем в своем уме, и мне бы не хотелось, чтобы впоследствии дело приняло дурной оборот.

– Вот почему мое посещение не официальное, а дружеское, – ответил прокурор с некоторой сухостью. – Откликаясь на просьбу месье де ла Сутьера, я желаю ему больше добра, чем полагают некоторые.

Жерминьи прошел в спальню, а вслед за ним Пальмира, Арман и сиделка.

– Все ступайте вон! – крикнул де ла Сутьер, приподнявшись на постели. – То, что я намерен сказать, должен слышать только господин прокурор.

– Странно, – заметила сиделка Батисту, – что месье де ла Сутьер хочет принять судью, находясь в таком плачевном состоянии.

Пальмира и Арман, последовав просьбе больного, переглянулись при мысли, что слуги принимают ужасную действительность за горячечный бред. Наконец отворилась дверь, и Жерминьи вышел из спальни. Пальмира приблизилась к нему, но не посмела его расспрашивать.

– Приободритесь, бедное дитя, – сказал он с добрым участием. – Надеюсь, что все кончится хорошо. Это дело трудное, запутанное, но с божьей помощью мы добьемся удовлетворительной развязки.

Прокурор ограничился общими и неопределенными утешениями, а между тем бедная девушка обрадовалась им несказанно.

– Да наградит вас Бог за эти добрые слова! – воскликнула она, поднося к губам руку Жерминьи. – Итак, вы мне обещаете…

– Обещать я ничего не могу. Какую бы власть вы мне ни приписывали, я, прежде всего, раб закона. Я готов сделать все, что зависит от меня, для смягчения участи вашего отца, но более ничего у меня не просите.

– По крайней мере, – умоляла его шепотом Пальмира, не выпуская руки прокурора, – вы не… велите… посадить его в тюрьму! Знать, что он в тюрьме! Боже, я этого не переживу.

– Во всяком случае, – продолжал Жерминьи, взглянув на Робертена, – друзья дома хорошо сделают, если не останутся в бездействии. Им прежде всего надо попытаться оградить доброе имя этой милой девушки, которая, я с прискорбием должен сознаться, была очень неосторожна. Я, со своей стороны, использую для того все способы. Если бы я был адвокатом или другом семейства, я постарался бы убедить Женни Мерье откровенно рассказать, какие отношения у нее были со сборщиком податей. К несчастью, эта девушка не будет вести себя порядочно, иначе она не написала бы двух обличительных писем – одно сестрам Бьенасси, а другое мне. Уверен, она должна быть настроена против месье де ла Сутьера, потому что он не согласился купить ее молчание. Еще один важный вопрос заключается в том, чтобы сестры Бьенасси не становились доносчицами во время нового следствия, а главное – чтобы они согласились сообщить правосудию, что́ им известно об интригах брата с Женни Мерье.

– Я вас понимаю, господин главный прокурор, – ответил Арман с готовностью, – я сейчас же примусь за дело.

– Я не могу выходить за пределы обыкновенного хода правосудия, – перебил его Жерминьи. – Я ничего не говорил, ничего не советовал. Как судья я не нуждаюсь ни в чьей помощи для выяснения истины. Друзьям семейства де ла Сутьер следует использовать отсрочку, которая дается им. Сердечно желаю успеха!

Он поклонился и поспешно вышел, чтобы избежать затруднительных расспросов и новых просьб.

XVIII

Дом в предместье

Один из старинных кварталов Лиможа простирается между двумя мостами, под сенью церкви Святого Степана. Улицы здесь извилистые, грязные, идущие то в гору, то под гору, плохо доступные не только телегам, но даже лошадям. Особый характер этому старому кварталу придают расставленные повсюду – в нишах, над дверьми домов – Мадонны из камня, дерева или глины, но по большей части переломанные и вообще очень грубой работы.

Вечером того дня, когда главный прокурор был у де ла Сутьера, Арман отправился в это забытое богом место. Хотя он и родился в Лиможе, но до сих пор ни разу не бывал в этом людном квартале. Закутанный в широкое пальто, в шляпе, надвинутой на глаза, он шел быстрым шагом вдоль ряда полуразрушенных домов, стараясь уклоняться от взоров любопытных кумушек.

Дом, перед которым он остановился, был одним из самых бедных и ветхих в квартале. Из слуховых окон чердака высовывались длинные жерди, предназначенные, по-видимому, для просушки окрашенных кусков материи. Арман встал у лестницы и огляделся с напряженным вниманием. Наконец, убедившись, что прибыл по адресу, он твердым шагом поднялся по скрипучим ступеням, не касаясь полусгнивших грязных перил, истертых руками нескольких поколений.

Он остановился перед разбитой деревянной дверью, постучал, но ему никто не ответил. Тогда Арман приоткрыл дверь и очутился в большой комнате, служащей, по-видимому, и кухней, и гостиной, и спальней. Старая кровать с занавесками из зеленой саржи занимала один угол, в камельке горел яркий огонь, над которым кипел котелок. Массивный четырехугольный стол в середине комнаты был накрыт рваной скатертью и запятнан вином.

В комнате не было никого, кроме тщедушного человечка, бедно одетого, с лицом бледным и изнуренным, отчасти нам уже знакомым. Это был старик Мерье, отец Женни. Некогда он слыл за искусного красильщика, и его небольшая мастерская процветала при жизни его жены, бой-бабы, как называли ее соседки. Но, оставшись вдовцом с маленькой дочкой, он предался лени и пьянству. Давно он не работал более под предлогом, что нет работы, и жил способами более или менее позволительными.

Арман не счел нужным прибегать к особой учтивости. Слегка коснувшись шляпы, он оставил ее на голове и спросил бесцеремонно:

– Вы старик Мерье?

– Я, сударь, – ответил красильщик тоненьким и пронзительным голоском, отирая рукавом рот, и прибавил тотчас: – Вы, верно, хотите предложить мне работу? Я занят и не знаю, смогу ли за нее взяться.

– Я хочу поговорить с вашей дочерью об одном важном деле, – холодно сказал Арман.

– Она еще не вернулась с работы, но скоро придет. Буришон пошел ей навстречу, чтобы держать поодаль щеголей. Вы знаете, ведь он женится на Женни, его долг теперь – ограждать ее. Он останется у нас ужинать. Потрудитесь подождать, они скоро должны быть здесь. – Ах ты господи! – воскликнул он вдруг. – Я тут болтаю с вами, а не знаю даже… не будет ли милостью с вашей стороны сообщить мне свое имя, мой прекрасный молодой господин?