— C'est des sauvages. Ils vivent comme ça[183].

По поводу приготовления горемычного кролика, которому предстояло составить мою обеденную трапезу:

— Я им вырываю глаза, чтобы кровь лучше стекала.

Все это произносит она вежливым, даже любезным тоном.

Перед сном я прочитал еще одну историю Дойла: «Палец инженера». Мучения человека, затолкнутого в камеру гидравлического пресса, показаны в «Колодце и маятнике» Э. А. По, чье творчество представляет собой большой, изначальный поток, от которого потом ответвились все жанры фантастики. Впрочем, в его изображении маятника сокрыта мистерия, которую не под силу понять тому, у кого нет определенного фактического опыта.

После обеда я поехал вперед, в Жондревилль. Дорогой я занимал себя мыслями или, скорее, черновыми набросками мыслей, в которых ум едва ли отдает себе отчет. Как если бы мыслительной субстанции предшествовала какая-то другая, более тонкая, которая благодаря эрозии в известной мере размягчает материю и по-новому расчленяет ее. Так ум, полугрезя, играет вещами, еще не видя их, но как бы нащупывая их своими щупальцами. Свету предшествует тьма.

Туль мы проехали без остановки, город сильно разрушен. Одна из башен кафедрального собора обвалилась, похоже, от прямого попадания. Большая церковная крыша тоже сгорела.

В Жондревилле я нашел приют у бургомистра или, скорее, у исполняющего его обязанности. Городок принадлежит к числу тех лотарингских гнезд, что привлекли мое внимание еще во время Мировой войны. В них, приближаясь с востока, впервые сталкиваешься с архитектурным стилем, приспособленным к солнцу. Создается то же впечатление, что и при въезде с севера в Южный Тироль. Не беленные, лишенные окон фасады выгорели, черепица плоских крыш — серая, розовая либо блекло-красная, с крапинками белесых лишайников. На коньках местами еще сохранился свежий золотистый цвет. Все вместе лежит в пределах той цветовой гаммы, что при сиянии в зените стоящего солнца насыщается пестрыми огоньками и уподобляется металлам, сила излучения которых проявляется лишь при накаливании.

Вечером, прохаживаясь по садам, я увидел в сумерках темное существо. Оно прошмыгнуло мимо меня через дорогу, размахивая расположенными впереди головы светлыми крыльями. Когда оно уже собиралось скрыться в каком-то сарае, я сообразил, что это черная кошка, несущая в зубах черного голубя с белыми крыльями. Стало быть, я увидел одну из тех картинок-загадок, на которых радость и боль почти неразличимо вписаны друг в друга и которые в жизни отнюдь не редкость. Мы тем яснее различаем черты их, тем вернее, чем выше находимся сами, и чем больше света действует вокруг нас.

С утра прогулка по Мозельским пастбищам, где в тихих протоках стариц можно было наблюдать необычайно пышно разросшуюся болотную и водную флору. Путь мой лежал мимо растянувшейся вдоль берега постирочной, где со смехом и гомоном трудились у воды женщины. Они стояли на коленях перед открытыми ящиками, полоскали вещи в реке, намыливали их на белом бордюрном камне и долго охаживали плоской колотушкой, пока с них не сходила вся грязь. Стирка, которая у нас стала исключительно домашним делом, здесь по-прежнему относится к действиям, совершаемым совместно; и постирочные являются учреждениями общественными.

В полдень супруга бургомистра подала мне к обеду курицу, затем через Нанси я поехал в небольшой городок Залонн, где нашел приют у одного железнодорожника. Здесь мы обнаружили первые брызги немецкого языка; городок этот до Мировой войны был немецким. На узком погосте, обнимавшем церковь, мы увидели ряд свежих могил павших солдат. Из стальных касок, лежавших на них, в лобной части одной имелось пять небольших пулевых отверстий, а выше — длинная и широкая борозда, расколовшая ее.

Через Шато-Сале, Мёрхинген и Баронвилль в Аделанж, который на новых дорожных указателях уже щеголяет названием Эделинген. Здесь немецкий язык не просто преобладает, но становится единственным языком общения. Разместился в доме бургомистра.

Вечером я еще успел пройтись по полям. Их тяжелая, красно-бурая земля нередко скрывает в себе раковины в форме рога изобилия или, точнее, древнеримской погребальной лампы. Мне посчастливилось найти экземпляр, крышка которого осталась закрытой. Правая створка этой окаменелости развилась сильнее; однако неправильность не только не портила ее, но даже поднимала до уровня украшения, поскольку ненормально развившаяся широкая ее половинка была разделена красивой складкой. Так, уже в природе, в процессе развития, предварительно моделируются все те параметры, какие только может изобрести человеческое искусство. Наша свобода заключается в обнаружении изначально сформированного — созидая, мы проникаем к уже сотворенному. Самое большее, чего мы можем достичь, так это предчувствия неизменной меры прекрасного — как, например, под игрой волн Эгейского моря взор угадывает на дне древние урны и статуи. То же самое справедливо и в отношении нашей жизни — удачей можно считать, если нам хотя бы смутно удается ощутить предчувствие того, что, как семя в почве, извечно заключено в ней.

Вечером я размышлял еще о значении раковин и улиток в архитектуре барокко. Тенденция этих существ к завитку и асимметрии уже на природном уровне выражает стремление к новым формам. Рокайли в зодчестве равным образом указывают на зародыш всего склонного к изменению, индивидуального, фантазии. Следовало бы проследить, как он пускает усики.

Впрочем, орнаменту в виде раковины, равно как и всему, что мы видим символически, присуще и противоположное — склонность к длительности, к математическому затвердению, к окаменелости. На примере садов и парков хорошо видно, как взаимодействуют первое и второе. А в пристрастии к зеркалам лучше всего наблюдать прямое встречное движение — человек понимает, что симметрия находится под угрозой, и желает восстановить ее посредством добавления мнимого изображения.

В тайном языке моделей, по которым мы начинаем сегодня строить, вырисовываются долгие периоды уравновешенности, которые последуют за периодами беспокойств. Такой вывод можно сделать также из того, что все большее количество труда сковывается планом; так будущее заранее дает знать о себе.

Нам предстоит провести в этом захолустье еще несколько дней. В домах испытываешь чувство, будто древоточцы и мухи измельчили утварь в труху, а снаружи будто все потонуло под слоем навоза. Бурые ручейки, там и сям образующие подернутые радужной пленкой лужи, сочась и капая, стекают вниз по деревенской улице. Множество разрушенных и сгоревших домов, а по проселкам валяются груды брошеного военного снаряжения. Среди всего этого в глухом и, как мне кажется, вырванном из времени настроении живут и возятся люди; все вместе с таким же успехом могло представлять картину времен Тридцатилетней войны.

Мой шестидесятилетний хозяин — тощий, с длинным, острым и несколько скошенным носом человек, с чаще всего меланхолически-отсутствующим, но все же лукавым взглядом. Физиогномически он напоминает мне птицу, однако из числа давно вымерших. Есть лица, которые принадлежат такому типу людей, о котором лишь смутно догадываешься, но толком так ничего и не знаешь. Надо бы основательно проштудировать фавнов под коньками большого собора, чтобы получить представление о такого рода характерах.

В первой половине дня явилась в дом женщина лет тридцати и попросила помочь ей выкопать мужа, который погиб недалеко отсюда за считанные минуты до прекращения боевых действий. Ее лицо перекосила переполнявшая ее боль, хотя мой хозяин и сказал, что нельзя-де так убиваться. Она, например, заявила, что готова руками вырыть покойника из земли, лишь бы еще хоть одним глазком его увидеть. Подобные встречи здесь происходят сплошь и рядом, поскольку бастионы были отчасти заняты местными. Так знакомишься и с непосредственным действием выстрелов, которое обычно так и остается вне поля зрения стрелка. Пуля поражает многое; видишь, как падает птица, и любуешься летящими во все стороны перьями, но не видишь яиц, птенцов и самку в гнезде, куда она никогда уже не вернется.