Кстати, не могу пройти мимо версии о «незаряженных ружьях», содержащейся в книге «Начало первой русской революции. Январь — март 1905 года», изданной Академией наук СССР в 1955 году. В ней утверждается, что 9 января при стрельбе в народ у восьми человек учебной команды «ружья оказались незаряженными. Эти солдаты были отправлены командиром полка капитаном Мансуровым под арест».

Это не соответствует истине. Во-первых, командиром лейб-гвардии Преображенского полка тогда был генерал-майор В. С. Гадон, а не капитан Н. Н. Мансуров. Последний занимал должность командира 2-й роты 1-го батальона. Во-вторых, гвардейцы были вооружены не ружьями, а винтовками, у всех солдат учебной команды они были заряжены и никто из участников расстрела демонстрации в те дни не арестовывался. Восемь человек были действительно отданы под суд (ефрейторы Степан Скрыпник, Константин Шинкарев, Тимофей Дурыгин, Василий Тулюпа, Логин Полтавцев, Дмитрий Дятлов, младший унтер-офицер Иван Бойченко, старший унтер-офицер Константин Семенов), но не в 1905, а в 1906 году и совершенно по другому делу. Об этом свидетельствуют и оставшиеся в живых свидетели тех событий и документы, хранящиеся в Центральном Государственном военно-историческом архиве.

С некоторых пор на лестницах казарм солдаты стали находить прокламации. Они появлялись также и в помещениях, где преображенцы несли караульную службу. Обычно их находили рано утром или поздно вечером. Многие гвардейцы не умели читать и, повертев бумажки в руках, сдавали унтер-офицерам. От тех они попадали к фельдфебелю и командиру роты.

Наш фельдфебель Иван Васильевич Афанасьев не принадлежал к числу служак. Я с ним был в хороших отношениях. Иногда по вечерам в тиши канцелярии мы делились новостями из дому, размышляли о происходящем в столице и во всей России.

Нас волновали многие вопросы: выборы в Государственную Думу, Манифест 17 октября, положение крестьян, ход русско-японской войны.

Иван Васильевич сын крестьянина. Он всем сердцем сочувствовал революции.

Службу Афанасьев нес исправно. Благодаря его стараниям, в роте у нас всегда поддерживался образцовый порядок. Капитан Мансуров был доволен им. Я тоже выполнял свои обязанности аккуратно. Оба мы не вызывали подозрений у офицеров и поэтому могли, когда надо, посекретничать или куда отлучиться.

Однажды вечером, зайдя ко мне в канцелярию, Афанасьев разгладил на столе небольшой, мелко исписанный листок.

— Рядовые нашли и отдали мне, — сказал Иван Васильевич.

Мы стали читать:

— Видишь как! — удивился Афанасьев. — Объединяйтесь с народом, значит… Кто это пишет?

Я молчал. Мне вспоминались ссыльные, с которыми довелось познакомиться в Шенкурске. Кто знает, может быть, кто-нибудь из них? Афанасьев повторил вопрос:

— Тоже не знаешь?..

Я предположил:

— Наверное, социал-демократы.

— Что с ней делать? — Афанасьев свернул листок и прикрыл его широкой ладонью. — Уничтожить?

— Раз уж попала к нам в руки, пусть пока будет у нас, — ответил я. — Может быть, кое-кому почитаю. Оставьте.

— Смотри не попадись.

— Ничего, я потихоньку.

С листовкой я познакомил своих товарищей, которым доверял, а потом уничтожил ее.

После этого мы с Афанасьевым сблизились еще больше, стали откровенны друг с другом. Впоследствии, когда я включился в революционную пропаганду, он содействовал мне в этом, делая вид, что не замечает моих отлучек, а иногда и ходатайствовал перед командиром роты о предоставлении мне увольнения.

Втянулся я в подпольную работу незаметно для самого себя. Солдаты, получая из дома письма, нередко обращались ко мне за разъяснением непонятных вопросов или просто для того, чтобы прочесть написанное. Я, что мог, растолковывал, но часто и сам не знал, как надо ответить. В нашей ротной библиотеке, разумеется, ничего такого не было, что хоть в какой-то мере помогло нам понять события. Газеты выписывались монархические, реакционного направления. Все толковалось так, как было нужно правительству. Вольно или невольно приходилось обращаться к нелегальной литературе, как-то находить ее.

Связаться с нужными людьми помог такой случай. В ротах действовал распорядок, по которому ежедневно, между пятью и девятью часами вечера, родственникам разрешалось заходить беспрепятственно в казармы и навещать «служивых». Этим пользовались подпольные социал-демократические агитаторы. Они проникали к нам под видом родственников.

Однажды такая гостья навестила и меня. Я сидел в канцелярии и что-то — уж сейчас и не помню — писал. К столу подошла женщина, невысокая, с простым лицом, довольно молодая, скромно одетая. Я удивленно посмотрел на нее. Посетительница поглядела настороженно и, волнуясь, поправила на голове платок. Я подвинул стул, предложил сесть.

— Здравствуй, Кирилл, — она протянула мне руку. — Ну как твоя служба? — сказала громко пришедшая. — Почему ты ничего не пишешь?

Я смотрел на нее с недоумением. Женщина быстро шепнула:

— Я ваша дальняя родственница. Поняли? Наташа.

Дальше разговор продолжался полушепотом. «Наташа» спросила о службе, о моем положении в роте, о связи с родиной, о настроениях среди солдат. Я догадался, кто передо мной, и невольно улыбнулся. «Ничего не скажешь, — подумал я о своей собеседнице, — смелая». Да, чтобы прийти в военную казарму к неизвестному человеку, завести как ни в чем не бывало разговор, для этого требовалось немалое мужество и хладнокровие. Попади она на другого писаря-служаку, ей бы не сдобровать.

— Мы вас немножко знаем, товарищ Басин, — сказала «Наташа», — так что не удивляйтесь моему приходу. Нам надо, чтобы кто-нибудь разъяснял солдатам текущие вопросы. Они должны разбираться в том, что пишут в газетах, книжках. Вы человек грамотный… Можем ли мы положиться на вас?

Я уставился на нее, изучая. «Не провокация ли?» — мелькнуло в голове. Такую гостью могла подослать и охранка. «Наташа», видимо, догадалась о моих колебаниях.

— Я понимаю вас… Но даю честное слово, что все это будет между нами, — сказала она. — Как еще убедить, просто не знаю.

Мне почему-то захотелось поверить ей.

— Хорошо, — ответил я. — Рассчитывайте на меня.

«Наташа» сказала, что в следующий раз придет мужчина, назвала его кличку и ушла. Больше я ее не видел.

Потом пришел какой-то человек и дал мне несколько прокламаций. Мы условились с ним о следующей встрече.

Постепенно я подобрал себе помощников. Ими стали старший унтер-офицер Кузьма Андреев, рядовой Станислав Колесинский, ефрейтор Игнатий Бороздин, рядовые Яков Петренко, Василий Кубаенко.

Пропагандировать в роте революционные взгляды было чрезвычайно рискованно. Заниматься этим приходилось очень осторожно, в глубокой тайне. Запретную литературу я хранил в канцелярии под библиотечными книгами, на койке под матрацем, иногда просто держал в карманах. Передавал ее либо Кубаенко, либо Петренко, либо каптенармусу Гарановичу. Каждый из них — еще нескольким солдатам. Прочитанные брошюры и листовки возвращались ко мне.

Некоторые нелегальные книжки маскировались обложками популярных в то время творений о царе и высших сановниках. Они тайком от ротного ходили по рукам.

Мы тогда еще не разбирались в тонкостях программ политических партий, хватались за все, что казалось революционным. Важно было вообще настроить солдат против существовавшего режима. Однако многие уже тогда понимали, что Манифест 17 октября — это надувательство со стороны царя. Мы слышали, что съезд созданного в 1905 году Крестьянского союза принял резолюцию с требованием передать землю в общую собственность народа. Позднее, когда собралась Первая Государственная Дума, нам стала ясна программа трудовиков, которые выступали за ликвидацию помещичьего землевладения и за передачу всей земли тем, кто ее обрабатывает.