— Да. Вы ведь слышали, как его мать сегодня говорила о нем в кафе. — Рут покосилась на Мередит. — Вас, Мередит, там не было, поэтому я повторю. Она разливалась соловьем, как будто он — само совершенство! Разумеется, он в самом деле хорошо учился и у него было много друзей. Но и недостатков у него хватало! Правда, кое в чем виновата и я, если наивность можно считать недостатком.

Полусгоревшее полено с треском упало на решетку, послав вверх сноп искр.

— Теперь-то я понимаю, — продолжала Рут, — что до университета я вела жизнь необычную, уединенную. В детстве я жила с родителями здесь, в Нижнем Стоуви, а потом меня послали в школу-интернат на западе страны. Школа находилась на отшибе, на много миль вокруг нее ничего не было. К интернатской жизни я привыкла; у меня появились там приятельницы. И все же первой настоящей подругой мне стала Эстер, мы познакомились в университете. А с молодыми мужчинами мне и вовсе не приходилось иметь дела. У меня не было знакомых мальчиков. Почти у всех моих одноклассниц были братья или кузены; в старших классах все хвастали своими кавалерами. Некоторые даже переписывались с ними, а письма прятали в бюстгальтерах, чтобы взрослые не нашли. — Рут вздохнула. — Но только не я. Я была невероятно наивной и невежественной в таких делах. Думала, придет день, подходящий мужчина появится в моей жизни и, после каких-то разговоров все закончится счастливо, как в романе Джорджетт Хейер.[10]

— Так не бывает, — с грустью заметила Мередит и тут же почувствовала на себе пристальный взгляд Алана.

— Да, конечно, не бывает! Но я этого не знала. Когда я познакомилась с Саймоном, сразу же влюбилась в него. Мне казалось, он испытывает ко мне ответное чувство. Я в нем нисколько не сомневалась, да и с чего мне сомневаться? Мне чрезвычайно льстило его внимание. Он считался красавчиком. Сокурсницы завидовали мне. Пока наши отношения продолжались, я словно летала на крыльях. Все резко оборвалось, как только я сказала ему, что беременна. До тех пор я жила в мире грез; мне казалось, что мы поженимся и все будет хорошо. Но, когда я увидела его лицо… — Рут замолчала и сглотнула слюну.

Она продолжила не сразу. Гости не торопили ее. В комнате повисла тишина; только огонь тихо потрескивал в камине.

— Он пришел в ужас, — без выражения продолжала Рут. — Другого слова не подберешь. Предложил мне «как-нибудь избавиться от этого». Именно так и выразился. Представляете, он ведь говорил о собственном ребенке! После тех слов я поняла: он не только не любит меня и никогда не любил, но и я его больше не люблю. Если раньше я считала его самым прекрасным человеком на свете, то после его слов почувствовала к нему глубокое отвращение. А он все никак не мог успокоиться — наверное, испугался, что его заставят жениться. Спросил, не собираюсь ли я признаваться своим родителям. Он своим ничего рассказывать не собирался. Я заверила его, что никому ничего не скажу. Как-нибудь скрою свое положение от родителей. Хотя я понятия не имела, как это сделать.

Рут подняла голову; ее глаза на бледном лице казались огромными.

— Вы не представляете, в каком я тогда была состоянии! Каким-то чудом дотянула до конца учебного года. По сей день не знаю как. Наверное, учеба помогла мне не думать о самой главной проблеме. Но семестр подошел к концу, настала пора ехать домой. Живот делался все больше. Я носила большие мешковатые свитеры и длинные просторные платья. Однокурсницы считали меня чудачкой — в то время все девушки ходили в мини-юбках. Рано или поздно кто-нибудь непременно догадался бы… Я была на грани отчаяния и во всем призналась Эстер. Эстер, благослови ее Господь, пришла мне на помощь и увезла с собой в Йоркшир. Родился ребенок, мальчик; я сразу отдала его на усыновление. Потом вернулась домой… и жизнь продолжилась. Странно, в глубине души мне тогда все еще хотелось верить, что Саймон когда-то любил меня, что только беременность отпугнула его, потому что он не был готов стать отцом. Наверное, во мне говорила гордыня. Очень не хотелось сознаваться самой себе, что я с самого начала позволила себя одурачить! Я даже хранила его письма — вплоть до позавчерашнего дня… Время от времени я их перечитывала. Они уже утратили свою силу, мне больше не было больно читать их, но я все пыталась найти в них какой-то намек на его реальные чувства. Я исследовала их, как будто пыталась расшифровать древние иероглифы. Казалось, вот мне удастся найти ключ, и тогда все встанет на свои места! Я сожгла письма в тот день, когда в лесу нашли кости. Мне стало страшно. Не хотелось, чтобы узнали о нашем с Саймоном романе. Но я знала, что все откроется, если кости идентифицируют. Кажется, в наши дни для вас такие задачи труда не составляют…

— Не для нас, — с кривой улыбкой возразил Маркби. — Для ученых.

Рут снова задумалась.

— И все-таки мне кажется, что вначале Саймон немножко любил меня, а потом я ему надоела. Он был очень неглубоким человеком. В защиту его… вот видите, я даже сейчас придумываю для него оправдание! — Рут невесело усмехнулась. — В защиту его можно сказать вот что. Всю жизнь он был душой компании. Умный, красивый, спортивный… Многие хотели с ним подружиться. А подружившись, никогда ему не перечили, не осуждали его.

— Подлизывались к нему, — подсказала Мередит.

— Вот именно. Ему никогда не приходилось приспосабливаться к другим или пересматривать свои взгляды. По-моему, ему казалось, что я поступаю по отношению к нему нечестно, несправедливо, потому что создаю ему трудности. — Она глубоко вздохнула и откинула голову на спинку стула.

Маркби спросил:

— Откуда вы знали… или что заставило вас предполагать… что кости принадлежат Саймону Гастингсу? Насколько я понял, к тому времени, как он пропал, вы с ним уже давно не поддерживали отношения. Он жил и работал в Лондоне. Кстати, почему он вдруг объявился в Нижнем Стоуви?

Рут налила себе еще хереса и отпила глоток; руки у нее дрожали.

— Вы правы. Я много лет его не видела — до августа семьдесят восьмого года. Тогда мне исполнилось тридцать пять, я еще не вышла замуж. Работала в школе, преподавала английский. На летние каникулы я приехала сюда, в Нижний Стоуви, навестить отца. Полгода назад умерла мама. Отец был человеком не от мира сего и всегда от нее зависел. Мама делала все: не только вела хозяйство, но и ведала делами прихода, занималась бухгалтерией. Она исполняла роль его доверенного лица. Видите ли, мама была очень разносторонней и одаренной, а отец — нет. Мамина смерть подкосила его. Он постоянно все забывал; не вел записей. Мог пропустить заседание церковного совета, не приехать на крещение и даже на свадьбу! Один раз из-за этого разразился ужасный скандал: он как ни в чем не бывало сидел у себя в кабинете, а бедная невеста ждала его у ворот церкви! Тогда разъяренный отец невесты пожаловался на отца епископу. Епископ написал мне. Он считал, что отцу необходимо отдохнуть и восстановить силы. Он даже дал мне адрес одного монастыря, при котором имеется нечто вроде санатория для изнуренных представителей духовенства!

Рут сокрушенно всплеснула руками:

— Я знала, что дело не в переутомлении. Неделя в монастыре вряд ли исцелила бы отца. В одиночку он совершенно точно не справился бы. Я совершила ошибку, поделившись своими соображениями с епископом. В ответ он намекнул, что мне неплохо бы оставить работу, вернуться в родительский дом и вести хозяйство отца. — Рут улыбнулась. — Эстер пылко отговаривала меня от, как она выразилась, «викторианской затеи». Она популярно разъяснила, что если я последую совету епископа, то через несколько недель отдых и восстановление сил понадобятся мне. Скорее всего, дело закончится нервным срывом… Итак, не совсем понимая, что делать дальше, я приехала к отцу и старалась придумать выход, который устроил бы нас обоих. Отец, бедняжка, ничего не понимал. Мне приходилось следить, чтобы он надевал одинаковые носки…

Неожиданно Рут резко сменила тему: