А я-то думал, что она выросла! Я сказал:

— Это была твоя месть, правда? Ты сказала этому ни в чем не виноватому плотнику: «Нет, нет, не эта, другая!»

— Нет. Я просто не остановила его.

Но я ей не поверил.

— Джордж убьет тебя. — А про себя подумал: точнее, это убьет Джорджа.

— Я сама ему все расскажу, — пообещала она. — Если он захочет меня убить, пусть убивает. Я буду рада умереть и избавиться от этого кошмара. А если он не убьет меня, я сама покончу с собой…

Я в два шага пересек комнату, закрыл дверь, которую она оставила приоткрытой, резко повернулся, сильно ударил Клио сначала по одной щеке, а потом по другой и прошипел:

— Глупая девчонка, не смей говорить о самоубийстве, когда внизу лежит мой несчастный больной сын! — Потом я взял ее за плечи и встряхнул. Она покорно уронила голову и привалилась ко мне. Когда я поднял Клио подбородок и заглянул в лицо, ее глаза были полузакрыты; под веками мерцали светлые полоски. Она прошептала:

— Что мне теперь делать?

Я ослабил хватку. Она обвисла у меня в руках, как кукла. Я почувствовал себя чудовищем. Женоубийцей. Я стащил ее по лестнице и посадил на табуретку; на ту самую табуретку, на которой она обычно сидела, читая стихи. Я сказал:

— Посиди тихо. Дай мне подумать.

Никто нам не поверит, думал я. В это невозможно поверить. Поймет это разве что психиатр, специалист по чокнутым подросткам. А значит, конец карьере Джорджа как честного торговца картинами. Тем более, что он тоже не ангел. Он оставил без внимания мои сомнения насчет портрета Графини.

Лоб Клио был прижат к моему животу. Она глухо произнесла:

— Все случилось так быстро… Меня как будто парализовало. Я надеялась, что Джордж все исправит. В конце концов, картина была еще здесь, на мольберте. Я думала, что он что-нибудь сделает, ведь еще не поздно позвонить в фирму, и машину остановят еще до того, как она доедет до аэропорта. Но он ничего не заметил, потому что ты позвонил и рассказал про Тима. После этого все остальное потеряло значение.

Может быть, оно и не имело никакого значения.

Я сказал:

— Да, понимаю… Клио, но ведь это случилось неделю назад!

Аукцион прошел позавчера. Джордж позвонил мне из Нью-Йорка. На мой взгляд, цены были астрономические; но он сказал, что почти таких и ожидал. Немного больше за две картины, чуть меньше за три. Или наоборот. Точно не помню. Я хорошо запомнил только одно, потому что это показалось мне забавным: самую высокую цену дали (или, на неповторимом жаргоне Джорджа, «впарили») за «Графиню Суффолкскую». Если бы он узнал о «Вязальщицах» хотя бы два дня назад, то мог бы снять их с торгов. Объяснения, извинения… Все это было бы трудно и едва ли пошло бы на пользу его репутации, но катастрофы не случилось бы…

Клио подняла голову. На ее щеках горели следы от моих пощечин.

— Я не смогла, — сказала она. — Просто не смогла. Думала, что, может быть, на самом деле ничего не случилось, что мне просто хотелось этого, и все приснилось мне в кошмарном сне… А потом, когда ты не посмотрел, не заметил, я молилась… если я буду хорошо себя вести и никого не обижать, то все как-нибудь уладится…

Я сказал:

— Джорджа могут посадить в тюрьму за мошенничество.

Очки Клио запотели. Она сняла их, протерла полой рубашки и мрачно, безнадежно сказала:

— Может быть, никто не заметит…

До сих пор так и было. В Нью-Йорк прибыло пять картин; ажиотаж подогревался широкой рекламой; ни у кого не было причин подозревать, что одна из картин (точнее, две, если считать «Графиню», но это было только мое мнение) может быть совсем не тем, о чем трубили газеты. А сейчас, когда они уже были проданы, никто не был заинтересован в том, чтобы поднимать шум. Если только… Если только… Всегда нужно быть готовым к худшему.

Я понял, что смеюсь. Клио надела очки и хмуро посмотрела на меня. Я сказал:

— Ох, Клио, Клио, что ты наделала?!

Ее лоб слегка разгладился. Клио решила, что если я смеюсь, значит, все не так страшно. Она все еще оставалась ребенком.

Наконец она сказала, слегка надув губы:

— Знаешь, мне не раз приходило в голову, что это ужасно глупо. Почему такие деньги платят за ту картину, а не за твою? Если даже не видят разницы?

Я ответил:

— Это слишком долгий разговор. Давай отложим его.

Я никогда не видел снов. Правда, считается, что сны видят все; если это так, то значит, я просто никогда не мог вспомнить их после пробуждения. Но сейчас меня постоянно мучит один и тот же сон. Сон с продолжением. Как сериал.

Передо мной стоит большой холст в тяжелой раме; это огромный, сложный, меняющийся пейзаж. Иногда он немного похож на пейзажи Клода Моне, с поэтическими световыми эффектами, с рощей справа и чуть меньшей слева; в середине несколько далеких домиков — ферма, несколько коттеджей — и крошечных фигурок, жизнь которых является отражением жизни Природы; вдали клочок воды, отражающий свет не то солнца, не то луны.

Когда мне снится это, ночи проходят относительно спокойно. Но чаще я во сне подхожу к этой картине (которая висит в красивом, хорошо освещенном, но совершенно пустом зале), и она тут же становится все более населенной, многолюдной и быстрее меняется. Там всегда есть город с башнями; горы или хотя бы одна холодная зазубренная скала; небо, покрытое грозовыми тучами. Далекий блеск превращается в озеро или морской залив, либо темный и покрытый волнами, либо спокойный, серо-стальной, отражающий пасмурный свет. Видны обломки кораблекрушения; иногда сбоку появляется судно с мачтами, с которых свисают промокшие тяжелые паруса; иногда это водный велосипед без седока, дрейфующий, словно Летучий Голландец. Возникает ощущение, что что-то случилось, но остальные персонажи картины этого не замечают; мужчины пашут, ссорятся, занимаются любовью со своими женщинами; дети играют.

А иногда я оказываюсь в воде (темной и вязкой) и пытаюсь плыть на выручку к тем, кто оказался в беде. Они не так уж далеко, но я слишком устал, а они вот-вот утонут. Иногда это Клио, иногда Элен, но чаще всего Барнаби в школьной форме, с пластырем на глазу, протягивающий руки, захлебывающийся и зовущий меня. И всякий раз, когда я пытаюсь дотянуться до своего маленького пасынка, я вижу краем глаза сбоку чью-то белую руку, молотящую воду. Это Тим пытается удержаться на плаву. Он знает, что я доберусь до него; понимает, что сначала я должен спасти того, за кем плыву, и что он не должен кричать; он борется молча, а я пытаюсь не упустить его из виду, уплывая все дальше и дальше, и знаю, что однажды мне не хватит времени или сил, и море поглотит его.

Но пока еще я могу доплыть до него. Он не показывает своей боли; терпит ее молча и храбро. Он смотрит телевизор, отгадывает кроссворды, ходит в угловой магазин за сигаретами. Принимает ванну, когда ему об этом напоминают. Играет с Барнаби в «Старую деву», «Сон» и детский «Скрэббл». Наносит визиты своей матери. Я тоже делаю это, причем гораздо чаще, чем думает Клио, но с тех пор как Джордж взял ее на постоянную работу в галерею и начал посылать в командировки за границу, скрывать это мне стало легче. Джордж очень доверяет мнению Клио. Он так и не узнал, что она чуть не подвела его под монастырь, а я спас от позора и унижения, если не от чего-нибудь похуже. Если какой-нибудь подозрительный тип, сующий нос не в свое дело, пристально вглядится в моих «Вязальщиц» (висящих в Филадельфийском музее европейского искусства), решит проверить их происхождение и посетит личную галерею лорда Оруэлла, то найдет там похожую копию (чуть более темную — видимо, раннюю) и на том успокоится. Конечно, если он не дока. Но даже в этом случае ему предстоит битва с целой армией «экспертов», которых наймет музей, чтобы разбить его доводы в пух и прах. А до тех пор будет считаться, что это копия копии. Конечно, каждому случалось попадать в дурацкое положение, и никто не захочет снова в нем оказаться.