Архи, склонившись к лесенке, жадно вдыхали возносящиеся дым и хвалу и упивались жестами поклонения, которые в их честь совершали люди. Казалось, они ничем другим не питаются и жирнеют от оглашения своих имен.

Когда я приблизился к люку и услышал, как очень далеко внизу Тоточабо продолжал вещать, меня охватило глубокое волнение. Возможно, это было еще и из-за доходящих оттуда винных запахов и алкогольных паров, которые — должен к своему ужасу признаться — были мне отвратительны. Итак, несмотря на гул в ушах, я слышал слегка гнусавый голос (не всегда распознавая) Тоточабо:

— Термин «таглюфон», который я только что изобрел для обозначения произвольно придуманного слова, или эпитет «неквалифицируемый», или предложение «я лгу», или даже слово «слово» — все это, как их называет наш великий Архилингвист, элементы ороборские, то есть те, что, подобно знаменитому змею, кусают себя за хвост.

Услышав свое имя, Архилингвист весь задрожал, расцвел и значительно раздулся. В таких случаях обычай, не обязывая категорически, все же предписывал, чтобы он что-то дал в знак благодарности за это пиршество славы. Он написал записочку и придвинулся к люку, чтобы бросить ее туда — в этот момент, выглянув из-под его кресла, я сумел прочитать:

Бог языка вдохнул еще два-три раза пар от пунша, который готовился внизу в его честь, и дружески похлопал по плечу Архисциента.

— Ну, уважаемый коллега, — сказал он, — вот оробороизм и в моде. А что с ним делаете вы в своей области?

— Мы его уже практикуем, — ответил коллега. — Вот что мы объясняем: если корова не плотоядна, то потому, что иначе она бы коровой уже не была; Земля вращается вокруг Солнца потому, что оно находится в центре окружности, которую описывает земной шар; человек ищет счастья потому, что наделен позитивным эвдемонотропизмом; лед удерживается на воде в результате меньшей плотности, а два плюс два будет всегда четыре потому, что иначе это какой-то абсурд. Совсем недавно один из наших Сциентов выдвинул «операционный концепт», по его утверждению, идентичный операции, которую следует произвести для его оформления: так же как концепт меры идентичен операции измерения. Видите, таких оробористов, как мы, стоит еще поискать.

— Не отстаем и мы, — подхватил Архипоэхт, — Несколько лет назад один из моих протеже задал своим собратьям вопрос: «Зачем вы пишете?» Почти все ответили по существу: «Чтобы выразить себя» или: «Потому что не можем иначе», кроме типа, ляпнувшего: «Из слабости» и, кстати, великолепно слагающего — цитирую неточно: слова, «блестящий хвост, которых кусала та змея, которую он сам недавно укусил». Лишь один осмелился цинично заявить, что пишет «ради встречи»: на встречу с ним все равно никто не ходил, да и вообще мы его отлучили.

Среди богов распространилось удовлетворение. Каждый пытался выказать себя большим оробористом, чем прочие.

Архикрат, которому предложили продемонстрировать свой ороборизм, сложил ладони рупором и крикнул в люк верующим:

— Занимайтесь военными видами спорта! Ведь сегодняшний спортсмен — это завтрашний солдат. Завтрашний солдат отбросит завоевателя и заодно откроет новые рынки для промышленности своей страны. Промышленность будет процветать, страна станет богатой и сможет поддерживать организации военной подготовки, откуда выйдут послезавтрашние солдаты, которые отбросят завоевателя и заодно откроют новые рынки…

Распорядились принести машину для повторения.

Я смутно вспоминал всю свою жизнь до сегодняшнего дня, и в памяти прокрутились сотни воспоминаний об ороборских змеях. Я вспоминал о попойках, усиливавших нашу жажду, и о жажде, заставлявшей нас пить, о Сидонии, рассказывающем свой бесконечный сон, о людях, работавших, чтобы есть, и евших, чтобы иметь силы работать; о черных мыслях, которые я с такой грустью топил в вине и которые возрождались, но окрашенные уже в другие цвета. Выбирать между запоем и искусственным раем я уже не смогу — эти замкнутые круги мне навсегда заказаны. Мне не осталось ничего, кроме скорбной тоски.

— По мне, так мой закон прост, — произнес Архипапа. — Вы его знаете, и я от него не отрекаюсь: делать, не умея, и уметь, не делая. Если бы те, внизу, понимали, что делают, и делали то, что понимают, они были бы как женщина с факелом и ведром воды, которую как-то встретил один святой. Она ему объяснила, что огнем хочет поджечь Рай, а водой — потушить Ад, дабы люди делали то, что им предстоит делать не в радости или в страхе за свою судьбу, а ради любви к Богу. Так мы бы все сгорели… или утонули, я уж не знаю, — добавил он лукаво.

Боги засмеялись, встали и затанцевали вокруг люка. В этой фарандоле меня затолкали, сбили с ног, куда-то тащили, пинали. Все это было так скучно, так бессодержательно, а я был настолько отрешен от всего, что даже не пытался ни встать, ни уцепиться, и оказался на краю люка в шатком равновесии, подобно сухому листу, который ждет следующего порыва ветра и не думает, откуда тот налетит. Тут меня в очередной раз пнули, и я свалился в люк.

Падая, я слышал последние слова, которые прокричал мне санитар:

— Не успеете и задуматься, я же вам говорил!

Третья часть

Обычный дневной свет

Приземлившись на половичок, я ничего себе не сломал. Но был поражен тем, что упал с высоты человеческого роста, не более того; люк располагался метрах в двух от пола. Я смутно ожидал чего-то вроде падения ангела сквозь четырнадцать бездн, чего-то героического и катастрофического, а это оказалось всего лишь легкое сотрясение, подобное толчку в резко затормозившем автобусе. Затем, я предполагал, меня встретят раскатистым смехом. А меня встретили тишиной. Помещение было безлюдным и, как я понял только сейчас, не больше зала в сельском трактире. Догорало несколько свечей в застывших восковых слезах. На полу — битые бутылки, жбаны, кувшины, два-три пустых бочонка, окурки, консервные банки, стаканы и чашки, и это подтверждало то, что попойка происходила не во сне.

Но куда подевались пьяницы? Многие наверняка попытались убежать и сейчас находились там, откуда я только что вернулся, и уже вовсю неуемничали, производили и объясняли. Возможно, некоторые были всего лишь плодами моего воображения, особенно два-три товарища, о которых я вспоминал с грустью; вне всякого сомнения, я придумал их, чтобы скрасить одиночество, хотя каждый из них, как и я, сидел в четырех стенах своего дома, затерянного в какой-то точке земного шара (в какой точке? какого шара?). А старик, говоривший о силе слова? Этот, наверное, был привидением, которое было порождено моим разумом вместе со всеми интеллектуальным заскоками, и в итоге, возвращая мне мои собственные софизмы, заставляло меня какое-то время молчать. «Замолчи, я тебе сказал!» — кричал он, и эти слова все еще звучали в моей голове и звучат снова и снова всякий раз, когда я увлекаюсь приятными разглагольствованиями.

Итак, я встал и пошел искать выпивку. Сливая остатки со дна бутылок, я нацедил стакан мерзкого пойла, которое все же немного меня освежило.

Я обошел комнату. Дверей в ней не оказалось. Я был заперт, как пчела в сейфе. В оконном проеме виднелись толстые прутья железной решетки, а на стекле было мое отражение. Крутая лесенка вела на антресоли, где я обнаружил только старую железную кровать и несколько сундуков с книгами; вот и все, что осталось от искусственного рая, вот к чему свелась вся материальная реальность этой фантасмагории. И здесь маленькое окошко перекрывала решетка. За окошком была кромешная тьма.

Я спустился и сразу же занялся огнем, угасавшим в камине. Дровяные ящики были пусты. Я с трудом разломал самый ветхий стул. Попав на головешки, солома сиденья мгновенно вспыхнула. Чтобы загорелась спинка, мне пришлось дуть так, что я чуть не выдул себе мозг. Бедный огонь горел слабо: хотел умереть от истощения, а может, просто капризничал. Наконец принялся облизывать дубовую щепку, пучить бурые кратеры на лакированной поверхности, коптить древесину, постепенно осыпая ее раскаленными крупинками, и вдруг зашипел, выплюнул красный язык пламени и жадно вцепился в планки зубами. Потом он стал сильным и ненасытным. Мне пришлось умерять его аппетит, так как топлива было мало и я непонятно почему был убежден в том, что огонь нужно поддерживать до восхода солнца.