Старик сменил вахтенного. Вместе с рулевым нас на мостике трое. На экране радара по правому борту вырисовывается пароход, — наш попутчик.

Еще больше огней вокруг: попутчик с зелеными огнями, рыболовное судно с красными огнями, за ними, впереди по левому борту, широко растянувшаяся по горизонту полоса света. Это может быть только Кейптаун. Низкий облачный покров отражает огни города.

Я обнаруживаю маяк, отбрасывающий свет на облака. Мы проверяем по морской карте, этот свет может исходить только от «Slang cobb Punt» — «точка змеиной головы». Маяк расположен на удалении 36 морских миль, мы еще долго не сможем увидеть его над горизонтом, но его отражение регулярно появляется на небе, четыре раза за тридцать секунд. А теперь один за другим выплывают огни Кейптауна. Вскоре обозначился и черный призрак — конусообразная гора, которая, казалось, подпирает низкую полоску облаков.

Световой поток усиливается, огней становится все больше, скоро они превращаются в плотный поток мерцающей голубым мишуры.

Рулевая рубка ночью! Не знаю более прекрасного места Не имея ни одной мысли в голове, пристально смотреть в белесую темноту, пока не возникнет состояние «тао»[46] — гармония с темнотой, глубокое вхождение в ночь, своего рода растворение, медленное перемещение, дрейф из собственного тела.

Четверть часа не слышно ни одного слова, только кряхтение и стоны каких-то деревянных деталей и глухие удары литавр, с которыми нос корабля зарывается в воду, и после этого яростное шипение волн.

Некоторое время я оказываюсь не в состоянии осознать, что здесь, в этой большой рулевой рубке, я стою со стариком и что каждые несколько секунд по облакам пробегает этот быстрый свет, — перед самым Кейптауном, между Бенгеластром и Наделькапстром.

Завтра суббота. В понедельник мы можем прийти. Конец морского путешествия. Последний рейс старика, возможно, последний морской рейс и для меня.

В двадцать два часа у нас на траверзе Капстадт. Корабль испытывает сильную боковую качку. От этого сумасшедшего волнения моря я устал, как собака: чтобы сбалансировать движения корабля, многие мои мускулы вынуждены снова и снова напрягаться, о чем я даже и не догадываюсь.

Свет на лестничной клетке слишком ярок. Ослепленный, я останавливаюсь, затем спускаюсь на негнущихся ногах вниз по ступенькам, держась правой рукой за поручень перил.

В моей каюте душно. Я поднимаю штору, открываю боковое окно и разрешаю себе бутылку пива. Пиво должно помочь мне заснуть.

Корабль качает так сильно, что я вынужден снова раскинуть руки, чтобы остаться лежать на спине. Внутренне я убеждаю себя, что я тяжелый, стараюсь ни о чем не думать, но сон не идет.

Когда я открываю глаза и гляжу на стену, по ней скользит свет. Теперь он появляется снова, и я считаю секунды. За тридцать секунд движущийся свет появляется четыре раза, затем полминуты отсутствует. Мне нужно только встать, выглянуть в окно, чтобы увидеть маяк. Теперь мы подошли достаточно близко. Ночное побережье выглядит, как старая картина извержения Везувия: слои облаков, висящие высоко в небе, подсвечиваются снизу, а расположенные более глубоко занавесы из облаков — сзади, так что их края представляются имеющими оторочку.

И тут я чувствую божественный запах кофе. Вдруг вся каюта кажется заполненной этим ароматом. Я открываю дверь, чтобы посмотреть, кто варит кофе в кладовой. Это более старший по возрасту испанец, самый симпатичный из них. Мой человек из Виго. Испанец улыбается и протягивает мне полную чашку. Я бы охотно выпил кофе, но тогда я могу оставить надежду заснуть. При смене вахт в четыре часа будет снова пахнуть кофе, утешаю я себя.

Я ложусь на скамью, которая стоит под фронтальным окном под прямым углом к койке. Теперь движение судна в «прямом» смысле слова проходит сквозь меня: голова вверх, ноги вниз, ноги вверх, голова вниз, и я наконец-то засыпаю.

Впервые за весь рейс ко мне в каюту заглянуло солнце. Изменение нашего курса! Мы движемся курсом 90 градусов, поэтому утреннее солнце попадает прямо в мои окна.

Как далекая альпийская гряда, окрашенная в более темный по сравнению с небом голубой цвет, тянется по левому борту африканское побережье. Перед ним два корабля, перевозящие штучные грузы, один — попутчик, другой — идущий встречным курсом.

Со времени изменения курса мы плывем с морем, корабль уже не испытывает качку.

С мостика я вижу, как вместе с нами идет гигантская впадина волн. Наибольшую глубину она имеет точно посередине корабля. У зыби такая же скорость, как и у нас.

Мыс Агульхас, южная оконечность Африки, мы имели на траверзе в семь часов. Теперь земля в одной из бухт уходит назад, так что от нее виден только отсвет.

На штурманском столе лежит английская карта. Масштаб 1:240 800. Она намного красивее карты, изданной гидрографическим институтом. В изящной штриховке с помощью литографического пера переданы горы побережья. На нижней части карты написано: «London, published at the Admirality 16th September 1867 under Superintendence of Captain C. H. Richards RNFRS, Hyfrographer» (Лондон, опубликована Адмиралтейством 16 сентября 1867 г. под контролем капитана Ч. Х. Ричардса, королевские ВМС, гидрографа).

Один матрос вдруг осознает, что мы плывем вдоль африканского побережья. Он смотрит на берег и говорит:

— Песчаный пляж! А сколько места для парковки! — я думаю, что человек хотел сострить, но нет: он говорит это на полном серьезе.

Для путешествия мне нужны медикаменты, в том числе и перевязочный материал. Когда я спрашиваю врача о нездоровой стюардессе, он отвечает:

— Она просто не встает. Теперь она, очевидно, хочет показать, насколько плохи ее дела, и целеустремленно добивается того, чтобы ее отправили на родину самолетом. Что мне делать? Я уже написал заключение, что ее надо снять с рейса. Капитан того же мнения — она может представлять определенный риск с точки зрения безопасности.

Медицинская сестра интересуется, для чего мне нужно так много лекарств и перевязочных средств, и я отвечаю:

— Я покидаю корабль — экспедиция по Африке. А для ран от стрел все нужно в двойном объеме. — На ее вопрос — почему, я отвечаю: — Для обработки раны спереди и сзади, стрелы же проходят насквозь! — Она оскорбленно отворачивается и презрительно фыркает.

Я рассчитался по долгам с радистом и главным стюартом и в какой уже раз перебираю свое барахло: что взять с собой, что мне безусловно необходимо, что пойдет в чемодан, что останется на борту? Сумка с фотоаппаратурой чертовски тяжела. Почему я наконец не приобрету себе новую, более легкую?

Единственная забота, волнующая всех, как командование корабля, так и экипаж, — это вопрос о том, удастся ли прием в Дурбане. Потребуются все стюардессы, так что на берегу они побывают немного, разве что корабль простоит в порту дольше, чем это угодно космосу. Это относится и к офицерам. Они должны явиться при полном параде, чтобы представлять страну мореходов — Федеративную Республику Германии.

— И все для какого-нибудь консульского народа или так называемого «купечества», — подогреваю я себя.

— Так должно быть, — ворчит старик.

У шефа другие заботы. Каждый раз, когда речь заходит о Дурбане, он объясняет мне, что в Дурбане он должен сойти на берег, чтобы купить ботинки и пену для ванны. Это, кажется, стало его идеей фикс: Дурбан равняется ботинкам и пене для ванны. А теперь шеф не знает, когда ему будет позволено сойти на берег. В конце концов, эта неопределенность его измотает.

Вечером на корме проходит большая вечеринка. Старик подменил на мостике второго помощника с тем, чтобы тот тоже немного поучаствовал.

Глядя в темноту, старик говорит: