«В работе инициативен, требователен к себе и товарищам. Среди коллектива пользуется заслуженным деловым авторитетом.

За хорошую работу в IV квартале 1956 года занесён на доску почёта Мосресторантреста».

Характеристики эти датированы 1956–1957 годами.

Вот в это время он действительно был похож на экранного Штирлица! Чёрный смокинг, накрахмаленная белая рубашка, вежлив, сдержан, предупредителен… Впрочем, «Штирлицем» он был не только внешне.

«Когда было нужно, — вспоминает Ботян, — я, как старший метрдотель, усаживал «нужных людей» за «нужный», подготовленный, столик… Включал технику, слушал разговоры… Я же поддерживал связь с нашими — со Вторым главком».

«Второй главк», то есть Второе главное управление КГБ, это, как известно, контрразведка. Алексей Николаевич не таил обид на ведомство, которому он вдруг оказался «не нужен», «не сжигал кораблей», «не плевал в колодец»… Он продолжал служить Родине, он доказал свою верность «конторе», и вскоре это было оценено по достоинству.

В 1957 году 13-й отдел Первого главного управления (или ПГУ, как тогда называлась внешняя разведка) КГБ при Совете министров СССР возглавлял один очень уважаемый человек, фронтовик. Вроде бы именно по его инициативе Ботяна пригласили, точнее, в соответствии с нравами тех времён, — вызвали на Лубянку.

— Ну как, назад пойдёте? — спросили без всяких околичностей.

— С большим удовольствием! — не задумываясь, ответил он.

Только тогда, по возвращении на службу в госбезопасность, он получил звание майора.

Поначалу Алексей возвратился в Советский Союз один, семья оставалась в Чехословакии.

«Чехию помню очень мало, — рассказывает Ирина Алексеевна. — Помню дом — у нас была половина двухэтажного дома, — помню, как я кубарем летела с лестницы! Помню, что у меня был самокат такой небольшой и то, что мне приносили пирожные из знаменитой кондитерской. У нас ещё был мотоцикл, папа катал маму, чего-то однажды очень резко затормозил — мама через него перелетела, а он так за рулём и остался! А так, наверное, я больше ничего не помню… Было там у нас, наверное, три комнаты — с нами жили дед и бабушка. Дом купили как бы на имя деда, поскольку дед был участник войны. Деньги были папины, а «крыша» дедова — там всё было очень хитро! Потом папа сюда уехал, а нас нелегально вывезли через год, нас троих — меня, маму и бабушку. Дед там остался. Как папа говорит, бабушке с дедом очень тяжело жилось, а потому они и решили, что пусть он там и остаётся. А они уехали. Но никто не думал, что это «уедется» навсегда. Но так случилось, что больше я деда никогда не видела…»

«Я приехал сюда один, а Галина Владимировна только и знала, что я поехал в Россию, — рассказывает Алексей Николаевич. — Но время идёт, а меня нет и нет! Где-то уже почти год прошёл — и она подняла шум: мол, муж уехал, и нет мужа… Где он?! Тогда к ней приехал мой товарищ, Михаил Антипов. Спрашивает: «Поедете за мужем?» — «Поеду!» — говорит, не спрашивая куда. «Тогда кидайте вещи — и поехали!» Она быстро собралась, оставив практически всё, кроме самого необходимого, взяла с собой мать и дочь, и Антипов привёз их на машине прямо в Чоп. Это была пограничная станция… Привёз он их, провёл куда надо и сам уехал. Не нужно ему было там долго «светиться». Тут я подъехал, сказал пограничникам, кто мне нужен… Пограничник говорит Галине: «Вот, приехал за вами такой Ботян…» Она отвечает: «Не знаю такого!» Я-то там Дворжак был, а не Ботян! И она меня только как Дворжака знала… Вечер, темно, она меня не видит… Но тут Ира, дочь, она маленькая — четыре года ей было, меня увидела. Она вырвалась от пограничников, кричит по-чешски: «Татинко! Татинко!» — «Папочка! Папочка!» Пограничник сообразил, пропустил… Приехали мы в Москву — квартиры не было, но хорошие товарищи, с которыми мы работали, на несколько дней у себя приютили, а потом мне дали комнату на Каляевской улице…»

«У нас была хорошая комната в коммунальной квартире в центре Москвы, — вспоминает Ирина Алексеевна. — А сначала, когда мы приехали, мы жили вообще у знакомых. Нас приютили папины друзья, в небольшой двухкомнатной квартире жили наша семья и их семья — нас было четверо и их было четверо… Бабушка, я так скажу, вообще ничего не поменяла: она там была домохозяйкой и здесь была домохозяйкой. Она у нас вела хозяйство: магазины, готовка… Мама работала, папа работал. Претензий в нашем доме никогда ни у кого ни к кому не было, слава богу! Они очень хорошо, дружно жили! Хотя всё у нас было подчинено папе, вся наша жизнь домашняя. К его приходу у бабушки всё было готово, всё на столе, свеженькое. Это было беспрекословно! Кухня была всякая, но и чешская в том числе. И мама делала все эти кнедлики, с бигусом и со свининой, это тоже делали, чему я не научилась, к сожалению. Мне всякие сладости — снежки, белки варёные в сливочной поливке — всё это делалось. Это то, что у меня осталось в памяти, по крайней мере. Мама потом уже перешла на упрощённый вариант — когда бабушки не стало. Было уже некогда. А бабушка умерла в 1981 году, в августе… Кстати, мама с бабушкой звали отца Лёней. Я потом удивлялась: почему не Алёша, а именно Лёня? Только потом я узнала, что в Чехии он был Лео Дворжак, и мама с ним познакомилась, как с Лео — поэтому он для неё так и оставался Лёней всю жизнь. Ей, как верной подруге, было всё равно — Алексей это или Алоиз. У неё никогда не проскальзывало ни малейшего сожаления, что она променяла Чехию на Советский Союз. Может, она в своё время была этим в какой-то степени удивлена — мне так кажется, но я знаю, что воспринимала она это нормально. Мне кажется, папа больше удивляется, когда говорит: «Надо же, уехала из СССР после войны, вроде бы там прижилась, всё хорошо — и обратно вернулась туда, где родилась!».

Глава шестнадцатая

Опять — под каштанами Праги…

Теперь мы обращаемся к самому «закрытому» периоду биографии Алексея Николаевича Ботяна, и об этом времени можем говорить лишь весьма фрагментарно и приблизительно.

С одной стороны, жизнь в очередной раз налаживалась.

«Первое время в России было для меня тяжёлым, потому как я совсем не говорила по-русски, — вспоминает Ирина Алексеевна. — Может быть, дома, в Чехословакии, родители и говорили по-русски, но не при мне. Поэтому для меня язык родной был исключительно чешский. В России я приходила домой и плакала, говорила, что со мной дети не играют. Но потом всё очень быстро забылось — уже никто не поддерживал со мной тот язык — может быть, и зря. Сейчас я по-чешски ни бум-бум… Машина у нас в семье появилась года с 1957—1958-го, с тех пор папа всё время за рулём, и за это время, считайте, не имеет ни одной аварии. Разве что один раз, но это потом было, уже в ГДР, мы ехали на «фольксвагене», «жучок» такой маленький, за грибами или на рыбалку, и папа сел «на брюхо» в песке. Хорошо, рядом проходили наши ребята-танкисты и они на руках машину вынесли. У папы, конечно, нашлось, чем ребят угостить — он всегда возил в машине…»

Но это, повторим, будет ещё впереди. А пока что «мирная жизнь» продолжалась недолго.

«Году в 1958 или 1959-м они с мамой куда-то уехали в долгосрочную командировку… — продолжает рассказ Ирина Алексеевна. — Думаю, что на нелегальную работу — ведь если они нам с бабушкой звонили, то не из дома, а откуда-то ещё. Это я хорошо помню! А мы им не звонили ни разу. Потом они вернулись, а в 1965 году папа легально поехал в Берлин…»

Про предыдущую командировку в прессе приходится читать немало «интересного»: вроде бы Ботян сумел тогда проникнуть в какую-то западную спецслужбу и фактически парализовал её деятельность. Ой, не знаем, не знаем! Может быть, конечно, кому-то из авторов тех публикаций дали для работы несколько больше материала, чем нам… Но почему тогда нам не дали, если это уже «открыто»?!

Хотя есть совершенно иной вариант той самой командировки, о которой нам рассказал генерал-майор Юрий Иванович Дроздов:

«С Алексеем Николаевичем Ботяном я познакомился в 1957 году. До этого я его не знал никак. Знакомство наше состоялось на спортивной площадке, на задворках больницы Святого Антония — это в Берлине, где мы каждое утро собирались для игры в волейбол. Вместо физзарядки. Так он там был — подвижный, прыгающий живчик, который работал — вернее, служил в одном из отделов Берлинского аппарата… Там мы и познакомились. То, что он весельчак — это известно, и когда придёшь к ним туда, в подразделение, то голос его всегда был слышен. Живой, энергичный и очень хороший парень такой! Больше я какого-либо отношения в годы работы в Германии с ним не имел, потому как подразделения находились в разных местах, он занимался своим делом, я — своим…»