Рони, получивший серьезное ранение в самом начале битвы, скрывался под низко нависавшими ветвями грушевого дерева, когда увидел приближавшихся к нему семерых кавалеристов из армии Лиги с белым штандартом, усеянным черными лотарингскими крестами. Он еще не знал исхода сражения и мог с полным основанием опасаться встречи с численно превосходившим его противником. Однако дело приняло совершенно неожиданный для него оборот. Спросив его имя, они попросили оказать им любезность — спасти им жизнь! Узнав, что королевская армия одержала победу, а семеро лигёров со своим штандартом сдаются ему в плен, Рони воспрянул духом. Каких только чудес не случалось не только с самим Генрихом Наваррским, но и с его приближенными! Впрочем, этому чуду вряд ли стоит удивляться, учитывая, что о встрече под грушевым деревом позднее рассказал сам Рони, когда он уже именовался герцогом Сюлли.

Тем временем королевская инфантерия беспощадно истребляла германских ландскнехтов, мстя им за вероломную провокацию во время сражения при Арке. При этом они пощадили сдавшихся в плен швейцарцев, которых Бирон уже собрался было расстреливать из орудий. Армия Генриха IV одержала блестящую победу, еще более впечатляющую, чем при Арке. Противник оставил на поле боя шесть тысяч человек убитыми, тысячи сдались в плен, были брошены и достались роялистам 40 знамен и вся артиллерия. Лигёров и их союзников постигло жестокое разочарование. Поражение нанесло непоправимый урон репутации Майенна как полководца. Сколь велико было его замешательство, можно судить по тому, как он пытался оправдаться перед Филиппом II. Перспективы франко-испанского братства по оружию представлялись далеко не обнадеживающими. Что же касается Генриха IV, то он, разумеется, вовсю трубил победу. Во все края полетели победные реляции, лишь по какой-то нелепой случайности запамятовали отправить депешу королеве Елизавете Английской. Впрочем, подобная «забывчивость» будет далеко не последней: Генрих IV умел быть неблагодарным по отношению к тем, кто активно содействовал его успеху.

Хлеб мадам де Монпансье

После битвы при Кутра Генрих IV, как мы помним, уподобился Ганнибалу, показав, что умеет побеждать, но не умеет пользоваться победой. На сей раз, словно желая доказать, что он — не Ганнибал (кто бы в этом сомневался!), Генрих решил использовать сокрушительный разгром армии Лиги при Иври для овладения Парижем. Шансы на успех казались тем более реальными, что Майенн даже не осмелился войти в столицу, встретившись с вождями лигёров в Сен-Дени, дабы сообщить им о своем намерении отправиться во Фландрию за испанским подкреплением. Чтобы выиграть время, Лига попыталась втянуть Генриха в переговоры, заранее обреченные на провал, однако не сумела отвлечь его внимание от Парижа. Король был полон решимости использовать все представившиеся ему шансы. Вполне сознавая, с какими трудностями будет сопряжена осада большого города, он решил предварительно подвергнуть его блокаде, будучи уверенным, что голод и даже простая угроза голода сломят фанатизм парижан.

Итак, в течение апреля 1590 года Генрих постарался овладеть окрестностями Парижа, заняв Корбей, Мелен, Бре, Провен и Ланьи, взяв под свой контроль мосты ниже по течению Сены, перерезав все пути доставки в столицу продовольствия. 7 мая он подошел к Парижу, установив на Монмартре свою артиллерию. Его армия заняла все высоты севернее столицы. Отправляясь во Фландрию, Майенн назначил 22-летнего герцога Немура военным комендантом Парижа, и тот незамедлительно принялся приводить в порядок оборонительные сооружения, реорганизовав также городское ополчение. Не забыл он и о продовольственном снабжении, ясно отдавая себе отчет в том, что неизбежно столкнется с этой проблемой. Если многие состоятельные парижане предпочли покинуть город, удалившись в свои деревенские имения, то, напротив, множество сельских жителей, опасаясь бесчинств солдатни, искали убежища в столице. Разумеется, богачи заблаговременно позаботились о себе, запасаясь продовольствием, и прежде всего мукой. Также поступали церкви и монастыри. Беднякам же, за неимением денег вынужденным ежедневно добывать хлеб свой насущный, грозила нужда, если не голод.

Руководителям обороны города добавляло беспокойства и то, что разгромное поражение при И ври пошатнуло авторитет вождей Лиги и Комитета шестнадцати, вследствие чего нельзя было исключать народных волнений. Опять обратились за консультацией к Сорбонне, поставив перед ее докторами вопрос о законности борьбы против Беарнца, и опять эти услужливые правоведы высказали свое глубокомысленное суждение. Они заявили, что божественное право запрещает католикам признавать королем еретика, заклятого врага церкви, вероотступника, преданного анафеме Святым престолом. Следовательно, каждый француз обязан воспрепятствовать приходу его к власти. Любой, кто окажет какую бы то ни было помощь Генриху Бурбону, сам станет вероотступником, совершит смертный грех, подвергнется вечному проклятию и должен будет с полным основанием понести наказание как пособник в установлении царства Сатаны. Напротив, кто будет до конца сражаться за истинную веру, того увенчает слава мученика. Тот факт, что подобного рода решение было принято единогласно, давал Беарнцу повод для горьких раздумий.

12 мая, желая прощупать почву, Генрих предпринял атаку на пригород Сен-Мартен. В результате сражения, продолжавшегося около четырех часов, молодой герцог Немур сумел отбить нападение. Дабы восславить эту маленькую победу, 14 мая Лига устроила в Париже знаменитое шествие монахов, переодетых солдатами. Пьер Л’Этуаль, очевидец сего диковинного действа, оставил его красочное описание. Епископ Санлиса, точно армейский командир, возглавлял шествие. За ним колонной по четыре в ряд следовали приоры различных монастырей со своей братией — картезианцы, фельяны, капуцины, минимы, нищенствующие монахи. Каждый приор нес в одной руке крест, а в другой — алебарду, прочее же «Христово воинство» было вооружено аркебузами, протазанами, кинжалами и иными видами оружия, которое они позаимствовали у солдат Немура. Полы их ряс были подобраны, а капюшоны откинуты на плечи. На многих красовались шлемы и нагрудные латы. Кюре Гамильтон, родом шотландец, исполнял обязанности сержанта, то отдавая команду остановиться для пения гимнов, то продолжить движение. Не раз по его команде монахи палили из мушкетов. Весь город сбежался поглазеть на столь невиданное зрелище, кое представляла собой, как утверждали ревнители веры, воинствующая церковь. Прибыл и папский легат, самим своим присутствием благословлявший зрелище столь же небывалое, сколь и смехотворное. Один из новоявленных «солдат», плохо умевший обращаться со своей аркебузой, решил выстрелом поприветствовать легата и нечаянно убил находившегося рядом с ним священника. Папский посланец, ничуть не смутившись, перекрывая своим голосом громкие крики толпы, возвестил, что убиенному несказанно повезло погибнуть во время столь священного действа.

Генрих IV больше не предпринимал атак, довольствуясь артиллерийским обстрелом пригородов и стягиванием кольца блокады. Он рассчитывал на то, что нескольких недель будет достаточно, чтобы взять Париж измором. Недостаток продовольствия в городе уже ощущался. Немур, перед которым стояла задача прокормить 220 тысяч человек, распорядился провести ревизию хлебных запасов. Овес было решено держать в резерве и в случае крайней нужды использовать вместо хлеба. Избегая расточительства, можно было продержаться месяц. Генрих, не желая раньше времени рисковать своими людьми, ограничился тем, что приказал в течение трех дней с Монмартра обстреливать город из пушек, не добившись при этом существенного результата и лишь напугав его население.

Однообразно тянулись дни блокады, однако Беарнец времени даром не терял, скрашивая блокадную скуку привычным для себя способом. Приостановив активные военные действия, он предался баталиям иного рода, более приятным для него. По соседству с его штаб-квартирой на Монмартре находился бенедиктинский женский монастырь, и Генрих без особого труда добился благосклонности его аббатисы, хорошенькой восемнадцатилетней Клод де Бовилье. Позднее, когда штаб-квартира переместилась в Лоншан, король одарил своей благосклонностью 22-летнюю францисканскую монашенку Катрин де Верден, которую позднее вознаградил, сделав ее аббатисой другого монастыря. Не слишком строгие нравы, царившие тогда в женских монастырях пригородов Парижа, были широко известны, и все же Генрих, предавшись разврату с монахинями, дал веский аргумент лигёрской пропаганде, на все лады клеймившей еретика, осквернявшего «Христовых невест». В одном из памфлетов его изобразили в виде похотливого козла с длинной бородой. Объективно выходило так, что Беарнец, твердивший об «умиротворении», своими безответственными действиями подливал масла в огонь католического фанатизма, обостряя и без того сложную ситуацию. Гугеноты также сурово осуждали своего беспутного вождя, хотя и воздерживались от сравнения его с козлом. Католики из числа «политиков», люди более широких взглядов, ограничивались едкими шутками в его адрес. Пьер Л’Этуаль и д’Обинье передают каламбур, авторство которого приписывалось маршалу Бирону. Он будто бы спросил короля: «В Париже говорят, что вы сменили религию?» — «Как это?» — недоуменно возразил Генрих. «Религию Монмартра на религию Лоншана», — пояснил маршал. Смысл каламбура заключался в том, что слово «religion» тогда означало и «религию», и «монастырь». Беарнец весело рассмеялся, видимо, находя смешным не только каламбур, но и ситуацию, сложившуюся вокруг Парижа.