Я подошел к окну, распахнул:

— А ну брысь!

Любопытная малышня прыснула в стороны. Домбровский с Античем стояли невдалеке, курили. Увидев меня, они с большой и демонстративной неохотой попрятали папиросы.

— Вот, вырастил на свою голову. Потом познакомлю...

В дверь постучали, и на пороге возник воспитанник Белта. Причесанный и в кои-то веки обутый. Иногда отсидка в карцере идет на пользу.

— Извините, пан директор, — затараторил он, во все глаза глядя на приезжего, — только Лина говорит, что ужин готов, и спрашивает, где пан учитель будет ужинать, в столовой или ему в комнаты подать?

Напросился. Лина прекрасно могла бы зайти сама.

Радевич тоже на него смотрел; и мне не понравился его взгляд. Будто он узнал Белту. Но где он мог раньше видеть мальчишку? На фамильное сходство с портретом не спишешь, в знаменитых своих предков Адам не пошел...

— Благодарю, — сказал учитель. — С удовольствием поужинаю в столовой, если господин директор разрешит.

Белта кивнул и убежал. По пути остановился рядом с Домбровским, проговорил что-то; тот рассмеялся и дал ему затянуться.

Я обернулся к Радевичу; он тоже смотрел в окно.

— Что ж, — сказал я, — за ужином и познакомитесь. И вот что еще, господин учитель. Ко мне сегодня приходил крестьянин предупредить, что по округе бродит вампир. Так что будьте осторожны...

Не знаю, чего я ожидал, смеха или подозрительного взгляда. Он сказал спокойно:

— Ах, вот как... Ну, у меня найдется серебро.

***

Только к ночи на интернат спускается тишина. В спальнях младших — уютная темнота и сопение, они бы и рады подурачиться, но слишком устали за день. У старших — негромкий разговор, в спальне собрались из разных бараков. Краткий момент перемирия, наступающий только вечером. В другое время эйре для белогорцев — варвары, белогорцы для эйре — завоеватели, а для саравов и те и другие — странные соседи, от которых добро лучше припрятать... Иногда мне кажется, что я стерегу тут границу трех государств. Смешно, если вспомнить, что стран этих на карте давно нет, теперь все это — Держава.

Низкое темное небо смотрит в окна; у самодельного портрета Матери зажжена свечка. Сидят на кроватях, на подоконниках. Дымят самокрутками — тут и розги не помогут... Болтать между собой им приходится на остландском — кто других языков и не помнит, кто спотыкается ежесекундно и переходит на свой. Обычно разговоры такие, что уши вянут и думаешь — как таких к людям выпускать. Но сегодня, кажется, шепчутся об учителе...

— А я вам кажу, не просто он здесь появился. Не бывает таких совпадений.

— Точно. Как поче всех убивать, так поймете... Пес — это так, что ему пес. Они до людей любят.

— Знак надень, да и все. Если из святого древа вырезать...

— Что ему твой знак...

— А може, не он вампир. Говорили, юж в тем року...

— А ты больше слухай.

— Та це вон Адька вампир, как учителя покусал! Солодкая у него кровь, а, Адька?

— Замкнише, — говорит почему-то не Белта, а Домбровский. — А то смотри, как бы тебя не покусали...

— Он може, — громким шепотом говорит сарав. — Предки-то у него... Про кнеза Белту у нас знали...

— Чего это знали? — спрашивает — без настороженности, с интересом.

Мальчишке здесь вообще быть не полагается. Его место — в спальне младших...

— Речили, да господарь Белта вампир... Затем дражанцы с ним и союз заключали. У них тоже кнезы вампиры были...

— Не так, — говорит Адам. Отчего-то все затихают. — Не стал он вампиром по-настоящему. Мог, но не захотел. Я знаю.

— Эй, полуночники, — говорю. — Папиросы выбросить. И постыдились бы, прикрыли икону. Из окна же любому видно...

— Это Матери нас стыдиться нужно, — вполголоса говорит Домбровский — но кто-то уже послушно лезет прикрыть лик портретом цесаря. Свечка гаснет.

— Белта, ты что здесь делаешь? Иди к себе.

— Я... можно, я только доскажу? И пойду, господин директор.

— Воспитанник Адам Белта!

Неохотно сползает с кровати, шлепает ко мне и без всякого смущения при всех берет за руку.

— А вы при малышне сказки эти не повторяйте. Женщинам потом простыни стирать.

— Как бы после нас не пришлось стирать, — говорит кто-то с боковой койки. — А то вы как вошли... не слышно же...

— Аха, — подхватывает кто-то из глубины. — Гульк, аж дывлюсь! Я злякатився...

***

Пришлось вести мальчишку по коридору, по залитым луной доскам, которые скрипели на каждом шаге.

— Нечего тебе в их спальне делать, — прошептал я.

— Аха, — отозвался Белта. На уме у него явно было другое. И у самой двери он выпалил: — А чего бы вы сказали, если б... ну... вам предложили бессмертие?

— Что это ты вдруг — о таком?

Не то чтоб они не знали, что такое смерть. Не то чтоб они ее не видели. Просто в их возрасте с этим живут, об этом не думают.

— Если б вам предлагали, вы бы отказались?

— Ты же веришь в Мать. Разве бессмертие — для человека?

— Я ведь не у Нее... я у вас хочу спросить, господин директор. — Он поднял на меня глаза, и в них сверкнуло что-то требовательное, властное, родовое — такое и через поколения не стирается. — У Нее я уже спрашивал...

***

Радевича не заклевали. Видно, в самом деле испугались слухов. Были поначалу их обычные штучки, так что Макдун прибегала рассказать несколько раз на дню, но он на них просто не реагировал. Руки не распускал, да и, кажется, вовсе обходился без взысканий. Только раз, когда Античу вздумалось на уроке поиграть самодельным ножиком, он отобрал нож и отвел сарава прямо в карцер — за ухо, как малолетку.

Дело было даже не в силе, которой от такого заморыша не ожидаешь. Как-то раз я поймал его взгляд — взгляд человека, которого невозможно удивить или испугать, ибо все это он уже видел, и не раз, и в десятикратном размере. В его биографии указано было только «Школа Зеленого Лога, город Казинка», но я уже не сомневался — это тоже интернат.

Так и прижился. Даже белогорцы мои к нему не цеплялись и не звали предателем. Как-то раз Макдун прибежала после ужина, сунула голову в открытое окно и радостно доложила:

— А учитель говорит, что при Креславле белогорцы победили!

Вечер за спиной Марыли шелестел новой листвой, благоухал яблонями. Настольную лампу облепили комары.

— Ну и что?

— Так ведь в книжке не так написано!

— Бывает, что у учителя другая трактовка... А ты, Марыля, перестала б доносить...

Она наклонила голову к плечу:

— Как же не доносить, когда сами спрашиваете?

Тоже верно.

— Ну хоть когда не спрашиваю, просто так не ябедничай... Зачем тебе?

— Жить-то надо, — вздохнула она. — А вы хороший, только вас уберут.

— С чего бы это?

— Ну, — она перебирала пальцами по подоконнику, — хороших всегда убирают. С армии же вас убрали?

— Не «с армии», — сказал я, — а «из армии». И не «убрали», а уволили в запас.

Но ее уже и след простыл.

В тот же вечер я пригласил Радевича в кабинет — поговорить о методах преподавания.

— Я сказал правду. — От предложенной выпивки он не отказался, но сделал всего два глотка. — Кшеславль был крупной победой воеводы Яворского. Зачем же лгать, если все равно известно, чем кончилось его восстание? Как и все остальные белогорские восстания...

«Белогорские», не «наши». Уже слава цесарю...

— В книге, — сказал учитель, все так же придерживая на коленях портфельчик, — все это объясняется как-то слишком упрощенно.

— Господин Радевич. Вам не приходит в голову, что ваша работа — преподавать историю как можно проще? Так, чтоб у этой братии не возникало вопросов? Для них и так все это... слишком сложно.

— Понимаю. Я вот все хотел спросить... Ваш Домбровский — сын того самого Домбровского?