Все вскочили со своих мест и заалкали безудержное «ура», бросившись их поздравлять.

Мистулов немедленно же посылает за дамами на общий ужин, который должен начаться снова.

Его помощник войсковой старшина Калугин тут же снимает свою черкеску и насильно облачает в нее Маневского, которого очень любил. Облачает для того, чтобы вот-вот прибывающая его супруга, Лидия Павловна, увидела «своего Жоржа» уже в штаб-офицерском чине. Сам же послал вестового за своей второй черкеской. Благородный Маневский, смущенный производством в столь высокий чин в свои 34 года от рождения, в мешковатой чужой черкеске, кажется немножко смешным. Его, которого любили и уважали как лучшего офицера полка, умного, корректного и хорошо воспитанного, осаждают буквально все с поздравлениями. А он, весь пунцовый от смущения, словно обороняясь от всех, беспомощно прижался к стенке и… не защищался.

Взволнованные радостью, к нам впорхнули все наши дамы. Впереди всех сияющая счастьем за своего мужа, красивая, высокая, стройная, немного властная 25-летняя Лидия Павловна, моя былая командирша. Она, не считаясь с этикетом, прорезала толпу офицеров, бросилась на шею мужу и начала целовать, целовать его… А потом, видя, что он в чужой широкой черкеске, наставительно произносит:

— Сними черкеску, Жоржик! Ты так в ней мешковат!

— Но нет, Лидия Павловна! — протестует Калугин. — Сегодня он наш герой и штаб-офицер… и без штаб-офицерских погон потеряется вся острота дня.

Лидия Павловна уступила, но от мужа не отходит ни на шаг. Так и лепится к нему бочком, словно желая показать всем: «Смотрите, смотрите, это я, его жена, такого молодого, 34-летнего, штаб-офицера!»

Немедленно был вызван полковой хор трубачей. Хозяину собрания, хорунжему Суворову, казаку станицы Темижбекской, бывшему уряднику 3-го Кавказского полка, приказано достать «все запасы», и открылся «пир горой». И полковая семья кавказцев — дружная, добрая, чистая, честная, со своим выдающимся командиром Эльмурзой Мистуловым погрузилась в сердечное веселье на несколько часов…

Полковая учебная сотня

В полку образовалось свыше сотни казаков, получивших звание младшего урядника за боевые отличия и по статуту о георгиевских кавалерах.

По этому статуту казак, награжденный Георгиевским крестом 4-й степени, автоматически переименовывался в звание «приказного» (ефрейтор в пехоте). Награжденный крестом 3-й степени так же автоматически переименовывался в звание младшего урядника. Награжденный же золотым Георгиевским крестом 2-й степени переименовывался в подхорунжие (подпрапорщики в пехоте, кавалерии и артиллерии).

Эти отличные урядники в бою и в строю все же не имели достаточных уставных знаний. Кроме того, рядовая масса казаков относилась к ним с недостаточным вниманием, как к ненастоящим урядникам военного времени, не окончившим курс полковой учебной команды. И так как эти урядники вышли из их рядов, к ним была зависть, а в частной беседе им «тыкали» такими словами: «Да ты урядник без учебной команды, значит — такой же, как и я, по знанию».

Были случаи, когда сами эти урядники жаловались своим сотенным командирам, прося совета, как реагировать на это.

На одном из ужинов об этом было доложено Мистулову. Последний, не долго думая, решил образовать учебную сотню для них и пройти курс знаний.

Подобных урядников и приказных набралось около 120 человек. Командиром этой учебной сотни назначен войсковой старшина Маневский и командирами взводов — подъесаулы Елисеев и Леурда, сотник Павел Бабаев и хорунжий Косульников.

Все назначенные офицеры оставались на своих прежних должностях. На конные занятия утром и на послеобеденные по уставам собирались вместе.

Испытанные бойцы, все георгиевские кавалеры, подтянутые, собранные, когда они возвращались с учения в конном строю, и обязательно с песнями, они взбудораживали не только что жителей молоканского селения Владикарс, но и своих же казаков полка. И пройдя с песнями квартиру командира полка — только тогда распускались по своим сотням.

Изредка Мистулов встряхивал полк строевыми учениями накоротке.

Под огнем турок, по разным буеракам, по каменьям и среди валунов, с тяжелым казачьим вьюком два года полк скакал по Турции… И здесь, на ровной мягкой жниве, одетый только в черкески, без вьюка и уже на отдохнувших своих лошадях полк скакал, летал, словно играя и резвясь. А после учения тысячная масса конных казаков, разбитая на шесть сотен, на взмыленных конях весело шла с молодецкими песнями — бодрая, довольная, дисциплинированная.

Полк цвел, гордился собой и своим выдающимся командиром и мечтал о новых походах по Турции.

Концерт Походному атаману

Выше было описано прибытие в Каре Походного атамана всех Казачьих войск великого князя Бориса Владимировича. На второй день после смотра все офицеры гарнизона Карса и нашей дивизии дали ему ответный ужин с концертной программой казаков.

После официальных тостов, коротких и патриотических, когда подали кофе и ликеры на столы, на большую сцену в гарнизонном собрании вышел хор песенников от 1-го Таманского полка.

Таманцы и здесь, при высоком госте, отличились своим всегда спокойным безразличием.

Как всегда, пели они отлично, но пели так, как и на своем биваке, словно сами для себя. Такое их безразличие к высокому гостю и спокойствие были очень даже занимательны. Здесь у них, как и во всем, сказывалась потомственная кровь Запорожского казачества.

Таманцы одеты в обыкновенные строевые темно-серые черкески, при черных бешметах и в высокие черные папахи крупного курпея, обязательно с «заломом», даже чуть-чуть набекрень. Это было по-староказачьему.

Исполнив несколько очень благозвучных песен, своих черноморских, они отодвинулись назад, и под свой полковой хор трубачей несколько казаков пронеслись в гопаке. Их хор трубачей был отличный, большего состава и в музыкальном отношении стоял выше нашего, кавказского.

В своем танце, в таких папахах, с подоткнутыми за пояс как-то вызывающе полами черкесок, один лучше другого, со многими «присядками» до виртуозности, они показали большой класс казачьего самобытного танца. Им громко и восторженно аплодировали все присутствующие на банкете офицеры, числом до 250 человек.

Мы, кавказский хор, стоя за сценой, любовались ими и восхищались.

Но они пели и танцевали так, как хотели и как умели. И со сцены ушли «по-станичному» — табунком.

— Ну… выходи! — произнес я за кулисами, когда таманцы очистили сцену.

И вот, по выражению самого Мистулова, «сорок белоголовых кавказцев, неслышно скользя в мягких чувяках, быстро вышли из-за всех декораций сцены и сразу же приняли горделивую позу Шамиля, положив обе кисти рук на рукоятки кинжалов и чуть выставив одну ногу вперед».

Походного атамана великого князя Бориса Владимировича официально чествовала наша дивизия, но штабом дивизии были приглашены все старшие офицеры крепости Каре.

За столом, по бокам князя, сидели наши командиры полков, а Мистулов — рядом с ним и правее. И князь больше разговаривал с Мистуловым, чем с другими казачьими старшими начальниками. Может, потому, что они оба были участники русско-японской войны?

Накануне Мистулов спросил меня:

— Можно ли приготовить хор песенников? И вообще, чем можно будет порадовать князя во время ужина?

Офицеры полка пели хорошо. Молодежь же — в особенности. Собрав подъесаулов-сверстников Кулабухова, Некрасова, Леурду, Винникова, Поволоцкого и сотника Бабаева, я передал им пожелание командира полка.

Решили: от всех сотен и команд набрать хор и танцоров человек сорок. В тот же день сделать спевку и распределить места и роли. Одеть всех однообразно, а именно — серые черкески, черные бешметы, белые папахи и красные башлыки за плечами.

Перед войной распоряжением командира полка полковника Мигузова абсолютно всем казакам пошили однообразные светло-серые черкески, серые папахи и красные башлыки. Сукно выписали совершенно одного цвета, добротного качества, шили же все полковые мастера. Черкески сохранились в приличном виде до самого конца войны.