— Кто такие? — обращаются к пехотинцам наши офицеры, а — Гвардейского корпуса пополнение.

— Куда идёте?

— Не могу знать. Куда ведут, туда идём.

На серых лицах равнодушная скука.

— А откуда идёте — знаешь?

— Не могу знать.

— Почему ты идёшь, ты знаешь? — раздражённа пристают офицеры.

Солдат автоматически прикладывает руку к козырьку и с тем же апатичным видом отвечает:

— Не могу знать.

— Ну, конечно. О чем их спрашивать? Это же идиоты! — кричит Старосельский. — Ротную кухню он знает. Где курицу стянуть — знает. Поросёнка украсть умеет. Больше ничего.

— И умирать умеет, — вставляю я.

Мы разговариваем громко. Я ловлю на себе несколько оживлённых взглядов, и меня охватывает горячее желание узнать, о чем думает вся эта «корявая» масса. Вдруг замечаю у некоторых солдат под шинелью свежие газеты. Я обращаюсь к одному из них:

— За которое число?

— За второе августа.

— Какие газеты?

— «Новое время» и «Русское слово».

— Эх, почитать охота! — говорю я неопределённо.

Солдат посмотрел на меня и, добродушно окая, протянул мне обе газеты:

— Что ж? За доброе могу подарить одну.

— Нет, спасибо. Ведь вам самим почитать хочется?

— Так точно. Как в красный день пить хоцца, так солдата газетку почитать тянет. Отрезаны ведь мы ото всего света. Ничаго не знаем.

— Я только о войне прочитаю, — сказал я, разворачивая «Русское слово».

— О войне что читать? Про войну сами знаем. Вот тут «Новое время» больно хорошо про Думу написало.

— Где это?

Солдат развернул «Новое время» и указал мне на речь Чхенкели в Государственной думе. Я стал читать.

— Ваше благородие! Ты бы вслух это место ребятам нашим прочитал. Хо-ро-шо написано!

Среди колючей проволоки и «волчьих ям», взобравшись на чью-то бричку, я громко читал речь Чхенкели, и слушатели в серых шинелях внакидку жадно ловили каждое слово. Многие встали и окружили меня плотным кольцом. Лица возбуждённо горели. Какой-то обозный гвардейский офицер пробрался сквозь солдатскую толщу и спросил встревоженным голосом:

— Что вы читаете?

— «Новое время», — ответил я, улыбаясь, и показал ему номер газеты.

— А! — небрежно махнул он рукой и отошёл.

Когда я окончил, кругом послышались возбуждённые возгласы:

— Правильно!.. Только шушукаются.

— Пора кончать!

— Повоевали и будя!

— Хорошего ничего не выйдет... Немца не одолеть.

— Куда нам? Только зря людей убиваем.

— А энтого верно повесят, что правду сказал? — обратился ко мне с серьёзным видом обладатель газеты.

— За что его вешать? Депутатам все говорить разрешается... по закону.

— Газрешается, а потихоньку повесят. У нас за правду не очень-то, — с убеждением произнёс солдат.

Солдаты медленно разбрелись.

— Погоди, дай войну кончить! — цедили сквозь зубы многие, проходя мимо брички.

И на лицах опять застыло безразличное выражение.

Такова война.

Это было 5 августа 1915 года на крепостной территории Брест-Литовска.

Угрюмо высились форты, люнеты, казематы и насыпи. Свирепо щетинились заплетённые колючей проволокой железные изгороди и лесные засеки. Жадно разевали страшные пасти завалы, рвы и зубастые «волчьи ямы». И тут же старая потаскуха Суворин[62] в роли потатчика революции. Чего не придумает лукавая старушка история!..

Мысли с ветром носятся — Ветра не догнать..

Мои стоянки ежедневно меняются. Сегодня в Тересполе, рядом с головным перевязочным отрядом доктора Шебуева. У Шебуева очень мрачное настроение.

— Заглянул я в здешние казематы, — рассказывает он, сильно волнуясь. — Сыро, тесно, со стен течёт. Это такой ужас, если нас запрут в крепость. А запрут безусловно.

— Почему вы думаете, что именно нас? Ведь мы совершенно разбиты, да ещё к тому же прославленный корпус. Какой смысл обрекать нас на крепостное сидение, когда для этой цели отлично годится любая дружина ополченцев?

— Конечно, так было бы логичней. Но именно потому, что этого требует логика, сделано будет как раз наоборот. Да вот идёт адъютант генерала Белова штабс-капитан Сальский. Давайте спросим его.

У Сальского был встревоженный вид, и он сразу же зачастил короткими фразами:

— Всего вероятнее останемся здесь. Есть приказ: включить в состав брестского гарнизона семьдесят седьмую и восемьдесят первую дивизии. Мы же временно занимаем крепостные форты. Знаем мы это временно. Словом «временно» подслащают пилюлю. Чтобы сразу не огорошить. А на деле это будет весьма долговременно.

— Ну, не очень-то долговременно, — вставляет Шебуев. — Больше месяца мы тут не продержимся.

— Тем хуже, — волнуется Сальский. — Скорее в плен попадём. — И добавляет с глубоким раздражением: — Впрочем, все хуже. Куда ни посмотришь — дыбом волосы становятся. Валяются груды камней. Вагоны подвозят доски, песок, проволоку, колья. На каждом шагу — кучи строительного материала. Неподготовленность ужасающая. Сплошной кабак. Действуют без всякого плана. Сейчас одно, а через два часа — другое. Вот решили посадить в крепость семьдесят седьмую и восемьдесят первую дивизии. А назавтра скажут: «Зачем посылать, когда там уже заняты позиции четырнадцатым корпусом? И все полетит кувырком.

— Что же вы предлагаете, капитан?

— Мириться. Нам ведь надеяться не на что. В один год промышленность не создаётся. Вон французы — и те сознаются, что отстали от Германии на шестьдесят лет. Куда же нам?..

Из Тересполя переехал в Речицу. Здесь расположился парк Кордыш-Горецкого (сейчас промежуточный). От Тересполя до Речицы, если ехать через Брест-город, вёрст восемь. Но прямиком — через крепость — версты четыре. Какой-то молоденький поручик вызвался быть нашим проводником. Подъезжаем к крепостной заставе.

— Ваш пропуск?

Офицерик загорячился:

— Я вам сегодня двадцать раз показывал пропуск. Часовой продолжал настаивать:

— Без пропуска не пушу.

Поручик долго рылся в карманах и сердито ворчал:

— Пейсатых пропускают, а офицера ни за что не пропустят. И наконец предъявил какую-то бумажку.

Солдат, не глядя, сказал:

— Ступай.

— Ваш пропуск? — обратился он ко мне с Коноваловым.

— У меня пропуска нет, — сказал я.

— У нас пропуск общий, — закричал офицерик и опять сердито забормотал: — Жидов пропускают, а офицеров...

Из будки вышел жандарм, осветил наши лица и, найдя их достаточно благонадёжными, приказал: пропусти!

Мы ехали по цитадели мимо огромных казематов. Было темно и душно. Мы слезли с лошадей. Солдаты, как тени, бродили по узким коридорам. Каменные, покрытые.слизью стены действовали, как холодное прикосновение смерти.

— Вот так погреба! — воскликнул поручик. — Тюрьма, по-моему, куда лучше.

— По тюрьме, по крайней мере, не стреляют из тяжёлых орудий, — раздался неожиданно чей-то голос, и из темноты показался высокий пожилой офицер лет пятидесяти. — Командир дружины, — отрекомендовался он. — Капитан Сидорович.

Капитан, по-видимому, человек словоохотливый и соскучившийся по слушателям, немедленно принялся выгружать перед нами свои крепостные наблюдения:

— С четырёх часов осматриваю крепость. Ну, знаете, из меня песок сыплется, но по сравнению со здешней крепостью — я мальчишка. Я, знаете, из артиллеристов. Странствую с дружиной шестой месяц. По ночам, когда попадёшь на бивак, где блохи тебя жрут, в халупе воняет, из дверей дует, ревматизм щемит, — вот и начинаешь жалеть, что в артиллерии теперь все по-новому, ни черта я там не понимаю... Бродил я, знаете, по крепостным дорогам и вижу: стоят пушки замаскированные — только дула торчат. Вот они, думаю, все новейшие диковинки: панорамные прицелы, угломеры и прочая штука. Подошёл я поближе, вглядываюсь, глаза протираю, и вдруг: ах ты, Боже мой!.. Старая знакомая! Образца семьдесят седьмого года. С дымным порохом, со старинной зарядкой, с банником. Чуть не прослезился от умиления...