«Сиятельнейший Граф, ура! Прага наша», — донес в тот же день Суворов Румянцеву. В подробной реляции говорилось:

«По преодолении всех трудностей и превозмогши упорную защиту неприятеля, из трех укреплений ворвались наши войска в Прагу…

Все сии блистательные подвиги и самая победа произведена и одержана столь храбро, что оная с самого начала и до совершенной победы продолжалась токмо три часа.

Недостает изречения изъяснить довольно похвалу неустрашимости господ частных начальников, мужеству командующих колоннами, бодрому рвению штаб- и обер-офицеров и храбрости солдат. Жаркая ревность всех чинов, в сем случае оказанных, неизъяснима; храбрые войски, коими я имею честь командовать, превосходят всякое одобрение.

Редко я видел толь блистательную победу, дело сие подобно измаильскому».

Мы помним, как после штурма Измаила газеты революционной Франции обрушились на Суворова и его чудо-богатырей. Тогда же российский посланник в Варшаве Булгаков, поздравляя победителей, писал: «Взятие Измаила, коему нет примера в нынешнем веке, сокрушило здесь буйные головы: но как оне злы, то вздумали всё очернивать, называя нас даже варварами в газетах». Но то были турки и никому в Европе не известный и далекий Измаил. Кровопролитный штурм предместья европейской столицы вызвал настоящую бурю.

В ответ на клевету газетчиков приведем свидетельства участников и очевидцев этого события. Некий Збышевский вспоминал:

«Смотрела сердобольная Варшава на показанный на Праге страшный измаильский пример, видна была вся ярость этого варварства. В ярость привело это варшавян. Из Варшавы была открыта пальба из всех орудий на Прагу, и огонь нашей артиллерии был очень действителен, ибо в 8 часов (утра. — В. Л.) заставил замолчать все неприятельские орудия, которые пред тем не мало причинили Варшаве вреда…

Король вышел на балкон (замка. — В. Л.) над библиотекой, за ним — довольно людей. Москали, увидев это, направили на них пушки, и ядра так свистали, что ни одной минуты нельзя было оставаться в безопасности… В 8 часов пальба совершенно прекратилась. Около полудня донесли, что почти все москали перепились и что можно бы было добыть пушки, поставленные на берегу Вислы и со стороны Праги. На это дело вызвался мужественный Мадалинский во главе нескольких сот конных. Москали допустили его почти до половины моста и, открывши затем из нескольких орудий огонь, доказали тем свою осторожность…

Резня на Праге и пожар продолжались до вечера. Собрался магистрат… Там было решено отдать город Суворову».

Ненавидящий «москалей» мемуарист сбивчиво и противоречиво передает происходящее. Чего стоят хотя бы заявления о том, что варшавская артиллерия подавила русские орудия, а вскоре «ядра москалей свистали»… И всё же правда берет свое — Збышевский вынужден констатировать, что в городе царила паника, позорно бежали лидеры польских якобинцев, а Рада под давлением жителей согласилась, чтобы магистрат и король послали Суворову предложения о сдаче города на условии гарантии безопасности населения. Три депутата отправились на лодке под белым флагом и с двумя трубачами. Оставим на совести мемуариста утверждение о том, как казаки, «не обращая внимания на права народов», отобрали у прибывших парламентеров кошельки. На рассвете депутатов принял Суворов:

«На вопрос, зачем приехали, они отдали ему письма от короля и совета. Прочитав их, был очень доволен и вскричал: "Виват! Виват! Вечный мир с храбрым польским народом! Мы не рождены для того, чтобы биться друг с другом. У нас одни корни. Я уже не стану мочить оружия в крови народа, действительно заслуживающего почтения и уважения!"

Говоря это, он сорвал со своего бока саблю и бросил ее в угол. Потом Суворов велел дать водки. Чокнувшись с депутатами, выпил. Выпили и они. Затем, разломавши хлеб на куски, поделился с ними, говоря: "Мы делимся друг с другом последним куском хлеба, а воевать оставим".

Потом, обнявшись с депутатами, осведомился, какие условия Варшавы. Ответили, что они изложены в письме короля и магистрата и главным образом касаются безопасности варшавского населения и его имущества. "Когда ваши условия таковы, — сказал Суворов, — слушайте теперь мои"».

Збышевский довольно точно передает условия капитуляции Варшавы, но, чтобы избежать погрешностей при переводе, приводим их по копии, сохранившейся в Российском военно-историческом архиве.

«1 -е. Оружие сложить за городом, где сами за благо изобретут, о чем дружественно условиться.

2-е. Всю артиллерию с ее снарядами вывести к тому же месту.

3-е. Наипоспешнейше исправя мост, войско российское вступит в город и примет оной и обывателей под свое защищение.

4-е. Ее Императорского Величества всевысочайшим именем всем полевым войскам торжественное обещание по сложении ими оружия, где с общего согласия благорассуждено будет, увольнение тотчас в их домы с полною беспечностию, не касаясь ни до чего каждому принадлежащего.

5-е. Его Величеству Королю всеподобающая честь.

6-е. Ее Императорского Величества всевысочайшим именем торжественное обещание: обыватели в их особах и имениях ничем повреждены и оскорблены не будут, останутся в полном обеспечении их домовства, и всё забвению предано будет.

7-е. Ее Имераторского Величества войски вступят в город сего числа по полудни или по зделании моста рано завтре».

По просьбе польских уполномоченных Суворов приказал перевести на польский условия капитуляции. Отдавая депутатам подписанный им перевод, Суворов потребовал ответа через 24 часа. «Некоторые московские генералы, — рассказывает мемуарист, — советовали в обеспечение взять в заложники двоих депутатов, а третьего отправить. Но Суворов, обиженный этим, громко сказал: «Мне известен характер благородного польского народа, и такие предосторожности не нужны. Поляки умеют сдерживать слово».

Збышевский свидетельствует, что в Варшаве оказалось много противников капитуляции, особенно после прихода в столицу шести тысяч литовцев («самой лучшей пехоты») во главе с генералом Гедройцем. Чтобы вывезти из города амуницию, орудия и запасы, Вавржецкий и Гедройц настояли на отсрочке вступления русских до 1 (12) ноября. На этом рукопись обрывается.

Судя по сохранившимся документам, противники капитуляции не собирались сражаться, а только пытались сохранить лицо. Они намеревались увести с собой короля и русских пленников, но народ, боясь мщения, этого не допустил. Вавржецкий впоследствии признавал с горечью, что «ни в ком не видно было духа революции».

Приведем свидетельства с русской стороны. Один из участников штурма в воспоминаниях, названных «Похождения, или история жизни Ивана Мигрина, Черноморского казака», заявил: «Описывать Прагского штурма не буду — это известно по истории. Скажу только, что это была ужасная резня! Солдаты были озлоблены против поляков за истребление ими незадолго пред тем изменнически русского отряда в Варшаве. Солдаты резали кого ни попало и грабили весь день и ночь. Тогда существовала еще такая варварская система войны, и это не считалось преступлением».

Оценку человеколюбивого казака дополняют рассказы, записанные и опубликованные ранними биографами Суворова.

«Когда после взятья приступом укрепленного предместия Праги в октябре 1794 года присланы были из Варшавы к Графу Суворову депутаты, он принял их, сидя в палатке, разбитой на опровергнутом ретраншементе. Один отрубок деревянный служил ему стулом, а другой вместо стола. Простая куртка, на голове каска и сабля при бедре составляли всё убранство сего знаменитого победителя. Палатка была раскрыта.

Как скоро Граф увидел депутатов, то, не допуская до шатра шагов пятнадцать, пошел к ним навстречу и, сняв саблю, бросил в сторону, сказав: "Мир, тишина и спокойствие да будут впредь между нами". И с распростертыми объятиями принял депутатов, которые, видя кротость и благосклонность в полководце столько грозном, уклонясь пред ним, обнимали его колена.

Победитель, не допуская их до того, поднимал. Слезы радости текли как у него, так и у присланных. Все предстоящие сим были тронуты. Таким образом, сей непобедимый полководец умел внушать ужас мечом своим и покорять сердца своим человеколюбием».