Очерк минувшей кампании предельно краток и точен, перспективы продолжающейся войны очевидны. «Он читал в будущем, — резюмирует Фукс, приводя слова Суворова, сказанные им после получения повеления возвращаться с войсками домой: — "Я бил французов, но не добил. Париж — мой пункт, беда Европе!"».

Он гнал прочь мысли о смерти. Его заботили житейские семейные дела, прежде всего бракосочетание князя Аркадия Александровича. Еще из Праги Суворов сообщил Ростопчину: «Сын мой… теперь хоть и в молодых летах, но я весьма желаю еще при жизни моей иметь ту отраду, чтобы пристроить судьбу его. Выбор его пал на дочь покойного герцога Курляндского герцогиню Саган. Сходство их обоих нравов, лет и состояния побудило меня дать на сей брак отцовское мое благословение».

Аркадий познакомился с герцогиней Катериной Фридерикой Вильгельминой Бенигной фон Бирон (внучкой фаворита императрицы Анны Иоанновны) в Праге. Герцогиня была одной из самых видных и богатых невест Европы. Император Павел дал согласие на брак и разрешил приезд невесты с матерью в Петербург. Смерть 2(13) января отца невесты повлекла за собой трехмесячный траур.

Полагая, что траур подходит к концу, Суворов хотел, чтобы бракосочетание совершилось в Петербурге, в его присутствии. А пока он писал Хвостову, опекавшему его сына: «Благодарствую Вам за призрение К[нязя] Аркадия. Избегайте малейшей роскоши, он должен на свою долю Вам соучаствовать в найме квартиры, а в столе на образ Наташи… Ежели бы что не стало, то добавляйте ему от меня. Паче, как молодого юношу, берегите строго его любомудрие и благонравие».

Даже в болезни он был занят поисками места, где мог бы спокойно провести остаток жизни. Вспоминал Кончанское, которое он «уважает столько, что хочет там построить каменный домик с церковью». Советовался с Хвостовым, не обменять ли «Кобринский Ключ» на российское имение.

«Я буду жить в деревне и, где бы то ни было, надлежит мне Высочайшая милость, чтоб для соблюдения моей жизни и крепости присвоены мне были навсегда штаб-лекарь хороший с его помощником, к ним фельдшер и аптечка. И ныне бы я не умирал, естли б прежде и всегда из них кто при мне находился…

Ежели буду жив, в Высочайшее шествие из Санкт-Петербурга в Павловское 23 мая, прямо ли мне тогда в деревню ехать или чрез несколько дней из Павловского увольниться…

Я бы законно желал быть иногда в публике в иностранном мундире. Великому Императору то слава, что его подданный их достойно заслужил».

Не внешняя красота белого с золотым шитьем австрийского мундира или роскошного синего мундира великого фельдмаршала сардинских войск были дороги старому воину — дорого было признание выдающихся заслуг русского полководца европейскими монархами. Суворов уже знал о пожелании Павла, чтобы он сложил с себя звание австрийского фельдмаршала. Знал и о том, что еще 22 ноября последовало повеление, чтобы князю Италийскому «не утвержденного указом титула светлости не давать», а титуловать его по-прежнему «сиятельством». Незадолго до него пожалованные в князья Безбородко и Лопухин именовались «светлостями». Но заслуги Безбородко в царствование Павла I не шли в сравнение с подвигами Суворова. Лопухин же получил титул за то, что император страстно влюбился в его дочь Анну.

Генералиссимус чувствует приближение немилости, но гонит черные мысли прочь. Заканчивается письмо Хвостову просьбой: «Мне должно, нацелясь, чтоб под Петербург приехать одну станцию к ночи, где и ночлег взять. Тут я должен уже найти К[нязя] Андрея (Горчакова. — В.Л.) или К[нязя] Аркадия с краткою о всем запискою для предуведомлений и потому благомерия».

Ростопчин продолжал держать Суворова в курсе важнейших политических новостей: «Тугут всё еще в шишаке и сбирается на войну, но о мире трактует. Затрудняет его один пункт — возстановление Цизальпийской республики. Вероятно, что Бонапарте сам примет над армиею команду, и власть его, быв основана на войне и оружьи, он захочет увериться еще более в солдатах, начальствуя оными. Он царь без титла: все ему поклоняются, всего его чтят в ожидании мира; участь всех смягчена; но как иноземцу с репутациею управлять живою и сумазбродною нациею? Он хочет непременно начать войну, если Венский Двор не возстановит республики Цизальпийской, а тут его Сиейс и подкосит тем, что Италии [незачем] Франциею жертвовать». Среди новых военных планов граф упоминает план генерала Дюмурье, которому пришлось бежать из революционной Франции. Старый знакомец Суворова направился в Россию, чтобы убедить императора Павла дать ему русские войска, зимовавшие после провала голландской экспедиции на маленьких островках подле Англии. «Государь о войне и слышать не хочет, оставляя других на их произвол», — резюмирует Ростопчин. Заканчивается письмо тонкой лестью: «Приезжайте разговеться сюда и сделайте вместо одного праздника два».

Постом и молитвой остановив «неумолимую фликтену», Суворов отправился в Петербург. Еще ранее из письма Ростопчина он узнал о приготовленной ему поистине царской встрече: «Герой века» въедет в столицу под звон колоколов. Народ, войска, гвардия будут приветствовать генералиссимуса. Сам император обнимет его у дверей дворца — честь неслыханная!

Неожиданно 20 марта 1800 года последовал царский рескрипт: «Господин Генералиссимус Князь Италийский Граф Суворов-Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования войсками моими за границею, имели Вы при себе дежурного генерала, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и, удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас побудило сие сделать».

Вскоре последовал приказ императора: «Во всех частях, составляющих службу, сделано упущение, даже и обыкновенный шаг нимало не сходен с предписанным уставом».

Пока тяжелобольной Суворов медленно приближался к столице, Павел попросил своего сына Константина, вернувшегося из похода приверженцем великого полководца, высказаться насчет военной формы. Цесаревич по-суворовски отрезал: неудобная. Отец попросил представить образец более подходящей одежды. Доверчивый Константин представил. Император разразился гневом, усмотрев в «удобной форме» сходство с потемкинской.

Все эти придирки скрывали страх Павла. Суворов на деле доказал всю порочность гатчинских преобразований армии. Боялся император и проявлений народного восторга при въезде генералиссимуса в столицу. Последовало повеление перенести въезд на ночь.

Дмитрий Иванович Хвостов 23 апреля обратился к любимцу Павла Ивану Кутайсову, бывшему царскому брадобрею, получившему графский титул, с просьбой «принять на себя донести Государю Императору, что Генералиссимус Князь Италийский прибыл сейчас в С.-Петербург и остановился на моей квартире в весьма слабом состоянии».

«Суворов не приехал, а его привезли в Петербург, — писал известный мемуарист Александр Михайлович Тургенев. — Что-то удерживало еще бросить его в Петропавловскую крепость, но в доме, для него приготовленном, Граф Рымникский Князь Италийский Суворов жил не веселее казематного — к нему не смел никто приезжать». К воспоминаниям Тургенева, начавшего служить еще в царствование Екатерины Великой и умершего в царствование ее правнука Александра II, следует относиться с осторожностью. Они писались на склоне лет, в них правда перемешана со слухами. Но что касается опалы Суворова, то она и вправду была и неожиданной, и настоящей. У генералиссимуса были отобраны адъютанты и разосланы по полкам, ему было запрещено являться во дворец.

Полководец провел последние дни жизни в доме Хвостовых на Крюковом канале близ морского собора, носящего имя защитника всех путешествующих святого Николая. По горячим следам были опубликованы рассказы о последних днях Суворова, записанные со слов Дмитрия Ивановича Хвостова, на руках которого Суворов скончался. Хотя в этих историях заметны старания всячески обелить государя, тем не менее они доносят до нас драгоценные свидетельства о силе духа великого полководца и его воле к жизни:

«Родственники со слезами радости приветствовали Суворова, но вскоре они уверились, что принимают у себя Героя, сделавшего честь своему веку, отечеству и военному искусству, уже расслабленного и умирающего, который принес им одно утешение — славное свое имя…