— Знаешь, Мод, не всякий стал бы браться руками за эти деньги, если б увидел, откуда ты их достаешь, — как-то заметил Рыбий Пуп субботней ночью.

— Хе-хе, — заквохтала Мод. — К денежкам грязь не пристает, сынок. — Она хитро покосилась на него. — Ох и деловой ты малый, Пуп. Ничем тебя не собьешь, да, сынок? Только когда-нибудь я тебе предъявлю такую девочку, что у тебя все вылетит из головы, чему тебя учили в воскресной школе. Не родился еще тот мужчина, чтобы его никакая не занозила. Пускай он хоть сто раз женатый и никогда жене не изменял, а придет такой день, что и он не удержится. Тут все зависит, какая она будет из себя и какой на него нападет стих… Тебе-то, известное дело, оно уже не в новинку, не то что в ту первую ночь, когда Тайри тебя приволок…

— Ничего он меня не волок! — возмутился Рыбий Пуп.

— Притащил за шиворот, словно кутенка мокрого, — закатывалась Мод. — Но погоди, ты у меня еще оступишься. Будет ночка, я тебе выведу такую, что для тебя на ней весь свет сойдется клином… Уж и посмеюсь я тогда вволюшку!

Постепенно Рыбий Пуп черствел под прикрытием неизменной улыбки, пряча за сочувственными интонациями цинизм, выработал в себе привычку взирать на людское убожество с нарочитым безразличием, научился скрывать порывы, рожденные состраданием, потому что иначе собирать деньги с жильцов было бы невозможно. С Глэдис ему удавалось видеться лишь урывками, мимоходом. Зато, когда этот жуткий первый месяц подошел к концу, Тайри объявил, обнимая его:

— Я, Пуп, с тобой буду говорить как проповедник, елки зеленые! «Похвально, сын мой!» Выдержал испытание! Я прямо понять не мог, как это тебя хватает. Швырнул тебя в воду — дай, думаю, посмотрю, потонет или выплывет. Выплыл, стервец. Надо теперь дать тебе маленько оклематься. Четвертое июля на подходе… Бери себе отгул денька на два и проветрись, отведи душу.

— Пап, я себе приглядел старенькую машину. Ты не посмотришь, как она тебе…

— Пускай Джим посмотрит. Он разбирается в машинах. Если скажет, что дело стоящее, купи. Но раскошеливаться будешь сам, мое дело тут сторона.

— А как же, пап, — радостно подхватил он.

Вот оно, заветное привольное житье, — рукой подать!

XXIII

Машина была куплена, куплены кой-какие обновки, и четвертого июля он во второй половине дня заехал за Глэдис.

— Попляшем сегодня вечером в «Пуще», девочка, — сказал он. — Тони с Зиком уходят в армию, отколем по этому случаю буги-вуги.

— А я уж думала, ты меня бросил, — укоризненно сказала Глэдис.

— Работал день и ночь. Много есть чего рассказать. — Он подводил ее к главному издалека. — Все начинаю сначала. И ты со мной на пару. — Он повернулся, как манекенщик, показывающий новые модели. — Как тебе мой костюмчик?

— С ума сойти, Пуп. — Она пощупала ткань. — Неужели настоящий твид?

— Он самый, английского производства, — похвастался Рыбий Пуп. — Лучше не увидишь ни на одном белом в нашем городе. А на улице — колымага с мотором, и тоже моя собственная.

— Вот здорово, Пуп. Давай съездим покатаемся, — оживилась она.

— Я как раз то же самое хотел сказать. Сегодня мы гуляем. А то мне досталось за это время…

— Всего четыре разочка в этом месяце виделись…

— Ничего, детка, наверстаем, — примирительно сказал он, ведя ее к машине. — Не «роллс-ройс», но нас с тобой доставит куда надо и обратно привезет.

От его ласкового обращения у нее распрямились чуть понурые плечи, в глубине печальных глаз затеплился неяркий блеск. Она забралась в машину и, отбросив с лица непослушные каштановые кудри, взглянула на мир веселей.

— Только вид у меня неподходящий для Четвертого июля, — сказала она с сомнением, одергивая на себе куцую юбчонку.

— А мы тебя приоденем, — сказал он, трогаясь. — Ну, куда едем?

— В самый центр, — с детским задором отозвалась она.

— Будет сделано.

Чернокожие мальчишки швыряли на пыльные улицы фейерверочные ракеты, и они взрывались под колесами "машины. Как ему нравилась ее смугловатая кожа, наклон ее головы; вдали от дымного полумрака «Пущи» яснее проступали гибкие очертания ее тела, ее гордый профиль. Под треск шутих они быстро миновали Черный пояс и выехали на чисто подметенные, обсаженные деревьями улицы белой части города.

— Хорошо здесь, — сказала Глэдис.

— Еще бы. Чисто живут. Нас десять тысяч, а белых — пятнадцать, налоги платим одинаково, но наши улицы не содержат в такой чистоте. И места они занимают в четыре раза больше нашего. Мы в дыре теснимся, они живут на просторе…

Она промолчала. Он затормозил на красный свет у аптеки, возле которой околачивалась стайка белых подростков в джинсах. Рыбий Пуп видел, как они уставились на Глэдис, подталкивая друг друга локтями, как с их лиц сползали улыбки. Глаз светофора мигнул, переключаясь с красного света на зеленый, и машина тронулась дальше, а вслед ей полетел издевательский выкрик:

— На черненькое потянуло!

Его руки вцепились в баранку, он оглянулся на Глэдис — она все так же безмятежно смотрела на дорогу. Неужели для нее ничего не значит это оскорбление?

— Это они про тебя, — мягко сказал он.

— Я слышала. — Глэдис легонько фыркнула, но не изменилась в лице.

Ее ответ задел его за живое. Удовольствие ей, что ли, доставляет такая роль?

— И как ты смотришь на эти вещи?

— Они меня не задевают, — сказала она с достоинством.

Нет, его определенно не устраивала подобная позиция.

— К тебе никогда не привязываются белые?

— Так я им и позволила, — независимо сказала она.

Это была пощечина. Даже такой человек, как Тайри, склонялся перед силой белых, а тут сидит эта беззащитная фитюлька и гордо заявляет, что не позволит им себя задевать. Может быть, просто кривит душой, чтобы прихвастнуть лишний раз своей белой кожей? Что же, ей дела нет, каково приходится остальным черным? Или она хочет показать, будто никогда не выходит из себя? Возможно, у нее не хватает воображения постигнуть истинную суть того, что происходит?

— Удавил бы их, сволочей! — злобно бросил он.

— Мальчишки, что с них взять, — спокойно отозвалась она. — Дурь в голове.

— Ничего себе дурь, — сказал он. — За их дурь люди жизнью расплачиваются.

— Они сами не понимают, что делают. — У нее в голосе послышалось раздражение.

— Не понимают? Как бы не так! — скривился он.

— Миленький, не будем об этом, — попросила Глэдис. — Я так рада, что мы сюда выбрались…

Рыбий Пуп сидел как в воду опущенный. Она заступается за белых! Воображает, может быть, что сама белая! А что, на вид похожа. Уж нет ли у нее привычки наведываться в эту часть города? Что ей мешает разгуливать сколько душе угодно по этим улицам наравне с белыми, и кто обязан про это знать в Черном поясе. Черт, а вдруг у нее и клиенты имеются среди белых! Такая возможность никогда еще не приходила ему в голову, и при одной мысли об этом в нем сильней разгорелась ненависть к цвету ее кожи. Он за то и любил ее, что она почти белая, а между тем в нем крепло ощущение, что белизна уводит ее от него, хоть она и сидит здесь с ним в машине, хоть и позволит ему сегодня ночью держать ее в объятиях.

— Не приходилось тебе выдавать себя за белую? — вдруг спросил он негромко. Она долго не отвечала, и он подумал, что она не расслышала. — Скажи, Глэдис, — допытывался он, и теперь его голос звучал уже резче. — Ты себя за белую не выдавала?

— Не знаю. — Глэдис по-прежнему смотрела на дорогу, шелковистые волосы развевались у нее за спиной на горячем ветру. — Во всяком случае, не всерьез.

Рыбий Пуп так ее ненавидел в эту секунду, что впору было ухватить пригоршню этих наполненных ветром волос и вышвырнуть ее из машины. Он увидел, как тонкие белые пальцы Глэдис изящно убирают с глаз трепаные пряди и отводят назад, и прямо почувствовал копну собственных волос — волос, которые были специально выпрямлены, — и устыдился их. Небось влюблена в свои окаянные волосы, подумал он злобно.