Операция проводилась в строгом секрете. О ней знали немногие. Переодевание проводилось в «секретном» квадрате Джейлявы. Автомобиль осматривал сам Лелюков, как когда-то проверял моторные баркасы перед глубинной ловлей.

Водолаз Михайлюк, черноволосый плечистый украинец, должен был перерезать проводку к подготовленным к взрыву портовым сооружениям.

Задание Михайлюка усложнялось: он был известен полевой жандармерии. Михайлюк шел на большой риск, но был весел.

– У меня под водой забазированы автомашины, семьдесят штук, – говорил он, прилаживая на своей крупной голове румынский военный берет с кокардой. – Как освободим город, резиной порт будет обеспечен на три года. Полный пароход с автомашинами. Его боятся брать немцы, думают – заминирован…

– А шнапс? – спросил Лелюков, наблюдая с присущей ему хмурцой за лицом водолаза.

– Какой коньяк, какие ликеры забазировал! Вот увидите сами. У меня там цельные магазины, товарищ начальник. Как они старались уговорить меня поработать для них за» любые деньги!..

– Известно, – остановил его Лелюков, знавший уже все, что хотел вновь рассказать Михайлюк, – деньги предлагали и крест за извлечение важного оборудования…

– Верно, – подтвердил Михайлюк.

– …военных материалов.

– Опять верно.

– …катеров, грузов…

– Верно, верно!.. А еще…

– А еще предлагали провести работы по восстановлению эллинга для ремонта военно-морских катеров.

– Ну, все помните, точка в точку, – Михайлюк махнул рукой и расплылся в улыбке. – Ну и память у вас, товарищ начальник!

– Еще бы не запомнить: ты возле каждого костра по пять раз повторял это.

– Да ну?

– Словоохотлив, Михайлюк. У нас нужно язык держать на завязке.

– Да, есть такой грех, товарищ начальник. Потому, под водой намолчишься доупаду, хочется на воле с добрыми людьми побалакать…

Коля учил Донадзе румынским ругательствам, которые с различными шоферскими интонациями повторял за ним грузин.

Яша был сосредоточен и угрюм. У него плохо заживала рана на шее, полученная еще при разгроме обоза. Яша медленно, как бы нехотя ворочал головой, поэтому казалось, что он чем-то обижен.

Машина ушла в сумерки по боковой лесной дороге, чтобы выскочить на шоссе невдалеке от города, где на контрольно-пропускном пункте стояли румыны.

Люся с нетерпением и тревогой ожидала результатов операции, и я старался не оставлять ее одну. В полночь небо заволокло, дождь застучал по листьям, стало как-то по-осеннему темно и неприветливо. Мы зашли в мою землянку, присели на грубо оструганную скамью. Люся дрожала всем телом, и я накинул шинель на ее плечи.

– Страшно, Сережа, – шептала девушка. – Папа такой уже старенький. Ты не можешь представить, какой он стал старенький!.. Приходится участвовать в таких приключениях.

Из нашего партизанского госпиталя вернулась Камелия.

Она отряхнула плащ-палатку, повесила ее у входа и устало опустилась у фонаря, приложив к овалу стекла мокрые озябшие руки.

– Время не ждет. Двум ребятам придется ампутировать ноги.

– А Ваня? – спросил я о Дульнике.

– Шутит… У него, как он говорит, под кожей катаются две пули…

– Температура?

– Высокая, – тихо сказала Камелия.

Люся подвинулась к ней, прикрыла ее спину полой шинели.

– Сырость, неприятно, у меня озябли ноги. Как у тебя, Люся?

– У меня шерстяные носки.

– Дождь идет сильнее, бьет по крыше, словно дробью, – сказала Камелия. – Кто-то говорил мне, что за хирургом ушел сам Яков. Верно, Сергей?

– Не знаю, – уклончиво ответил я, – по-моему, он должен быть в расположении своего отряда.

– Его спрашивали раненые, – обидчиво сказала Камелия, – поэтому я спросила тебя о нем. Так надоели эти вечные секреты, которые все равно знают все.

– Что же все знают?

– То, что Волынский, Донадзе и Шувалов прихватили водолаза и отправились в Феодосию.

– Кто сказал тебе об этом, Камелия?

Камелия улыбнулась:

– После полуночи пришла смена боевого охранения Пришли и поделились.

Я вышел из землянки и направился к Лелюкову.

Лелюков читал при свете карманного фонаря «Войну и мир». Рядом с книгой лежали пистолет и второй, запасной, фонарь. Василь лежал у входа: пришлось через него переступить. Он не шевельнулся, но глаза его были полуоткрыты, и он наблюдал за нами.

– Волнуешься? – Лелюков отложил книгу – Доктор-то, оказывается, большой друг вашего дома.

– Почти родной. Об операции многие знают, Лелюков.

– Ну?

– Точно знают даже, кто ушел.

– От кого узнали?

– Пришла смена боевого охранения южного сектора, рассказали. Надо за болтовню построже наказывать.

– Теперь не страшно, Сергей: задание либо выполнено, либо провалено… А если из боевого охранения южного сектора пришел твой отец, накажем?

– Отец не мог рассказывать.

– Рассказывал.

– Не мог, Лелюков!..

– А ты, брат, не серчай. Рассказал он по моей просьбе. Почему? Да потому, что раненые ждут помощи, а здоровые шепчут: нужен, мол, только здоровый, а как свалился с ног – забудут. Понял? Вот я и поручил комиссару не скрывать того, что сам командир отряда выехал на задание, за хирургом. Раненые успокоились, ждут… Дульника проведал бы, ждет тебя.

– Сейчас пойду к раненым…

– Он хороший парень, но ранен по собственной глупости. Кто это вас учил насвистывать и в полный рост уходить от противника? Спина врага, как говорят, прибавляет смелости. – Лелюков посмотрел на часы. – Время прибыть им. Василь!

– Есть Василь! – отозвался Василь, вскочив.

– Послушай-ка, Василь, не стреляют ли в той самой стороне.

– Есть послушать, товарищ командир!

Василь вышел.

– Вот-вот начнется штурм Крыма, – сказал Лелюков, – скоро выйдем из лесов и будем биться в чистом поле, грудь с грудью. Ты знаешь, как надоело играть в жмурки! Три года воюем. Вот тоже так давно наши люди воевали, отстаивали родину. – Он взял в руки книгу. – Хорошая книга! Третий раз перечитываю.

Василь вошел, доложил каким-то надтреснутым голосом:

– На «дабле» посадочные прожекторы, кричит дурная неясытка… а выстрелов нет.

…Я вошел в госпиталь – длинную землянку, похожую на овощехранилище, освещенную подвешенными на черный смоляной провод электрическими лампами.

Ближе к выходу, на земляной тумбе, занавешенной простынями, гудела центрифуга и слышалось посапывание автоклава.

Раненые лежали по обе стороны узкого прохода, утоптанного свеженакошенной травой. Меня обдало запахами табака, нечистого человеческого тела и животворным, неистребимым ароматом увядающей лесной травы.

Топчаны, сбитые из грубораспиленных самими же партизанами досок, на которых лежали раненые, терялись в глубине землянки.

Ко мне подошел Габриэлян, невысокий молодой и чрезвычайно стеснительный человек, и принялся сбивчиво оправдываться.

– Лучше признаться, чем искалечить навек человека, – взволнованно говорил он, глядя на меня своими большими карими глазами, окаймленными темными кругами. – Если скоро будет настоящий хирург, я не буду раскаиваться в том, что честно признался в своей беспомощности. Когда дело касается человеческой жизни, нельзя играть в самолюбие. Не правда ли, товарищ начальник?

– Правда, правда, товарищ Габриэлян.

– Скоро должен быть хирург?

– Да.

– Для раненых эта новость была полезней люминала, а то его ели, как яичницу.

– Как парашютист?… Дульник?

– Ай-ай-ай! – шутливо застонал Дульник, приподнимая голову. – Он еще спрашивает? Неужели прошел бы мимо, а?

Дульник казался совсем маленьким под тонким, стираным одеяльцем. Его худое, щуплое тело, казалось, можно было поднять и нести, как пушинку, Ничего страшного не было в этом человеке, отправившем на тот свет не один десяток врагов. Тощие руки лежали поверх одеяла, у ключиц запали ямки.

– Возле меня дежурила Камелия… все время… – тихо, прерывисто сказал он. – Пойди погляди раненых, ты же начальник. Много значит слово. Ой, как много значит! Вот ты поговорил со мной, и полный 404 морской порядок, хоть опять документы в сейф, куртку на плечи, автоматный ремень на шею…