– Куда же? Ясно, в горы. – Гаврилов хрипло засмеялся. – Привыкли мы к горам, сам знаешь… Катим по шоссе, думаю: пара пистолетов есть, сумка с патронами… В случае погони…

– Ах ты, Гаврилов, – пожурил Лелюков, – да разве так можно?

– Попугать думал, товарищ командир, пошутить.

– Знаем твои шутки. – строго сказал Лелюков. – Дальше-то что? Лирику давай, Гаврилов, а насчет погони, пистолетов и так надоело. Про любовь рассказывай.

– Четыре часа дуем к горам по аховой дороге. Смеется моя Мариула, глядит на меня, спрашивает: «Куда везешь?» Отвечаю: «К судьбе». Тихо говорит: «Надо подумать, погадать…» Вот, думаю, опять гадать… Приехали мы, Иван Тихонович, в твою станицу, в Псекупскую.

– Почему же именно в Псекупскую?

– Тоже по хитрости. Горы-то длинные, конца нет, а в Псекупской, думаю, тебя знают, в случае чего какую-нибудь поддержку найду. Позолотил я еще раз руку шоферу: езжай, мол, братик, обратно, грузи шатры, детишек, отца с матерью и тащи сюда.

– Гаврилов, что же ты делал! – с возмущением воскликнул Лелюков.

– Справлял свою жизненную судьбу, командир. Привезла машина семью Мариулы, а я уже снял комнату над речкой у казачки, вина запас сделал, индюшек нарезал. И пошли куролесить… Вот так и провел свой отпуск по ранению.

– Ловкач! – оказал Лелюков. – А как же с Мариулой? Женился?

– Только засватал.

– Вот тут ошибся. Все твои труды пошли прахом.

– Почему?

– Как почему? Ты сюда, а к ней приедет чубатый молодец и уведет.

– Такого не может быть никогда! – сказал твердо Гаврилов. – Она клятву дала.

– Какую?

– Нашу цыганскую. Сильную клятву…

Когда Гаврилов ушел, я рассказал Лелюкову и отцу о моей встрече с цыганкой.

– Гаврилову ничего не надо говорить о Мариуле, – сказал Лелюков.

И мы до весны не нарушили наш уговор. Гаврилов так и не знал, что где-то близ него, на крымской земле, находится его невеста.

В этот же день я разыскал Сашу в расположении Молодежного отряда, возле финского шалаша, где крикливый парень в бушлате учил группу молодых ребят из резерва отряда владеть ручным пулеметом.

Саша поведал мне о своих приключениях, сопутствовавших его появлению в соединении Лелюкова.

Севастополь был оставлен 2 июля 1942 года. Небольшая группа матросов, в которой был Саша, дралась в прибрежных скалах до 10 июля, а потом оставшиеся в живых прорвали кольцо у Балаклавы и горами дошли до Судака.

Они держали путь к Керченскому проливу, чтобы переплыть его и попасть на Большую землю. Но немцы захватили Тамань, дошли до Новороссийска. На левом берегу пролива тоже был враг. Пришлось остаться в Крыму, в районе Судакских гор.

Однажды зимней ночью невдалеке от берега показался советский эсминец. Корабль спустил катеры и высадил десант из двухсот тридцати матросов между горами Орел и Сокол. К десанту присоединилась группа Саши. Высадка прошла без выстрела, но дальнейшая операция протекала менее удачно. Моряки столкнулись с танками противника на дороге близ совхоза «Новый свет» и с матросской горячностью вступили с ними в бой.

Было убито больше двухсот человек. Осталось в живых всего двадцать три человека. Они уходили, отбиваясь. Матросы сдирали с лица и одежды корки льда, а колени, как сказал Саша, трещали в ходу.

Пищи не было. Ели корни и мох.

С ними ходил один крымский коммунист, бывший партизаном еще в гражданскую войну, знавший расположение некоторых баз, подготовленных для партизан. К одной из таких баз, зашифрованной под именем «Приют семерых», где в старинных пещерах греческих монахов были сложены провиант, спирт, обувь и зимняя одежда, шел отряд, преследуемый известным Мерельбаном, который командовал тогда полком «Черных следопытов».

Оторвавшись от погони, матросы перебрались через ущелье и подошли к пещерам.

«Приют семерых» был разграблен. Валялось лишь несколько пробитых штыками консервных банок, и на стене было вырезано кинжалом: «В горах вы найдете свою гибель».

Матросы разожгли костер, натопили снегу, сварили два последних автоматных ремня, съели их.

На дым костра пришли партизаны бригады Семилетова, искавшие матросов по заданию Большой земли, и привели их к Лелюкову.

Рассказ Саши невольно возвращал меня к мысли о Пашке Фесенко. Вот как понимал вопросы чести и долга Саша Редутов. А если бы наши советские молодые люди поступали так, как поступает Пашка Фесенко? Неужели мы найдем в своих сердцах какое-то сострадание к таким, как Пашка? Meня утешает, что хорошей, мужественной, преданной молодежи больше, гораздо больше, чем таких, как Пашка. Я делюсь своими мыслями с Сашей, и он согласен со мной.

– Я тоже думаю, Сергей, – говорит он, – хорошей молодежи много больше, чем плохой.

На пятый день моего пребывания в лесу я сидел в шалаше отца и писал план своего доклада на совещании командного состава соединения о подготовке плацдарма для наступательных действий Красной Армии. Я услышал, что кто-то вошел в шалаш, остановился возле порога, но я продолжал писать, не оборачиваясь. Мне показалось, что это вошел отец. Чьи-то руки закрывают мне глаза, я вскакиваю и вижу перед собой Люсю – исхудавшую, с косичками, упавшими на плечи, в разбитых туфлях, забрызганных грязью. Я шепчу только одно слово – ее имя – и вижу, как слезы заволакивают ее глаза, и, уже не сдерживая своих чувств, она рыдает громко, взахлеб и безвольно, как надломленная, опускается на мои руки.

Полог шалаша приподнимается. В дверях улыбающийся Яша.

– Баширов сделал налет на тюрьму, Сергей, – сказал он. – Мы давно вынашивали план этой операции…

Глава восьмая

Катерина

Деревья начали сбрасывать листву. Обнажились горы, чаше поднимался туман. И однажды утром, выйдя на поляну, я увидел придавленные инеем травы.

Птицы улетели, и горы начало забрасывать снегом. Вначале – Чатыр-Даг, который виден отсюда, а потом и более низкие горы – Айваз-Кош, Сугут-Оба, Эльмели.

Несмотря на зиму, связь с Большой землей становилась все теснее и теснее. Партизанские отряды теперь все плотней объединялись армией, готовившей наступление на южном стратегическом крыло фронта. Ж

Мне приходилось в трудной обстановке выполнять свои обязанности. Оперативные расчеты, педантично требуемые от штаба Лелюковым, Кожанов делал спустя рукава, со злым пренебрежением к бумаге. Он по одной мерке решал все задачи.

Может быть, поэтому соединение Лелюкова в наиболее драматический период, когда клеши карательных отрядов сжимали его, и потерпело несколько поражений.

Я не узнавал в сегодняшнем Кожанове того капитана, который когда-то ночью рассказывал о бое у хутора Заветного.

Изменился и Лелюков: стал грубее, я бы сказал, деспотичней, но не утратил своего командирского чутья. Он умел видеть главное, не пренебрегал советами других и к критике относился терпимо.

Кожанов же любил поучать других, но сам не выносил чужих советов. Он понимал смысл моей роли и болезненно это переживал.

– Ну что ж, молодой человек, – как-то сказал он, – если больше меня знаешь и лучше соображаешь, валяй! Мешать не буду – значит, тебе виднее. Поглядим – увидим.

Кожанов пренебрежительно относился к разведке, ограничиваясь сведениями, необходимыми только для его соединения. Политико-моральное состояние частей противника его мало занимало.

Затребованный нами новый начштаба не был прислан Большой землей, а вместо него прибыл пакет с инструкциями и предписание, адресованное на мое имя.

Инструкции привез однажды ночью «авиакомар», опустившийся на условное место, освещенное горящим в банках мазутом.

К зиме мы покинули Джейляву и перешли на семь километров юго-восточнее. На Джейляве оставили Гаврилова с тыловым хозяйством и первую бригаду Маслакова. На новых местах быстро устроили блиндажи, вырыли и утеплили землянки, мне отвели отдельную. Лелюков, по моей просьбе, посылал меня в операции. Через месяц я успел познакомиться со своими отрядами, изучить их, побывать в стычках с врагом.