По словам отца, Кожанов растерялся при последнем большом прочесе, подставил под удар бригаду Семилетова, откуда и тяжело раненные. Коммунисты соединения не сомневаются в Кожанове, но нужно его выправлять. Между комбригом Семилетовым и Кожановым идет глухая вражда, что отражается на деле. Семилетов хороший командир бригады. Кожанов развинтился, и не мешает подвернуть ослабевшие шурупы.

Задание, поставленное передо мной командованием, было чрезвычайно щекотливо. Оно усугублялось тем, что Кожанов был кадровым военным, давно, с начала войны, ходил в капитанском звании, я же был молодым офицером. К тому же хотя я и мало знал Кожанова, слышал его рассуждения о войне, очень здравые и разумные.

Если з начале войны Кожанов вел себя хорошо, то что за причина происшедшей в нем перемены?

На мой вопрос отец ответил не сразу, хотя, видимо, Кожановым здесь занимались. Отец считал, что Кожанов слишком долго был оторван от непосредственного общения с Большой землей и мог за суровыми заботами, за голодом, холодом и боями «на отгрызку» потерять чувство уверенности. Такие превращения, оказывается, кое с кем бывали. Достаточно же было на время перебросить таких людей на материк, и они возвращались оттуда бодрыми, морально заряженными.

Выяснилось, что Кожанову не дают покоя мысли о семье; в Сталинграде погибла его мать, потеряна невеста.

Перешли к общим делам. Я попросил рассказать мне о положении соединения. Отец говорил со мной откровенно, и передо мной вырисовалась подлинная картина всей обстановки.

– Нас здорово сейчас зажали, – говорил отец, – уходим все дальше в глушь. Круче, безлюдней, бесхлебней, а ведь питаем отряды с корня. Подходит зима. А зимы перед этой были страшные – из ста гибло семьдесят от голода. Уходили в заставу обутыми, приходили босыми – съедали постолы… А сейчас у немцев есть приказ выжигать все села в горной части, и выжигают.

– Видел своими глазами.

– А выжгут, очутимся в лесу, как звери. Надо пить, есть, нужны патроны, соль, спички, табак. Дальше в глушь – хуже с приемом самолетов. Не посадишь же на гребешок? Самое главное – татары поддерживают немцев.

– Я сам наблюдал. Активно поддерживают.

– Факт, активно. А некоторые из начальства, работники Крыма, думают, что мы к ангелам чертячьи хвосты подрисовываем. Занимайтесь, мол, политической работой среди коренного населения! Ты видел этих Османов, Сергей. – Отец сжал кулаки и весь сердито нахохлился. – Скажи, ты теперь коммунист, какой политической агитации ты подвергнешь этого живореза Осман-бея или тех молодцов, что кричали: «Бэкир! Вон ту мамашку!»? Мечетей сколько пооткрывали, муллы появились, как со дна морского. Из Турции агитаторы приезжают, теперь-то Стамбул – Севастополь – Ялта, пожалуйста!

– Неужели и из Турции приезжают?

– Ловим мы всякий народ. Прежде чем отправить его в гости к аллаху, успеваем кое о чем расспросить… Ты сутки поскитался, а чего насмотрелся! А ежели наши ребята по три года возле них страдают. Сначала подходили и так и этак, прислонялись и с одной и с другой стороны, а что вышло? Потеряли какие кадры! Я позже сюда приехал, а спроси Степана Лелюкова или поговори с тем же Семилетовым, да что с Семилетовым, поговори по душам с Яшкой. Перед тем как напросился к тебе, в Чабановку, вот на этом же месте душу отводили. Что он говорил? Выпадут снега, высоко, ненадежно, сурово, речки захрипят, пропитать большие отряды трудно, не запасешь теперь и того, что было – сырого зерна и конины… Суджуки приведут немцев и выловят всех, как дудаков на гололедке. Ты знаешь Якова, хотя ты его мало теперь знаешь; он сформировался и на кружале и в огне, как поливанный глечик. Так и он призадумался. Ты думаешь, мы с жиру взмолились насчет этого проклятого «дабля»? Ведь уже по одному нас было начали щелкать. Летит и охотится, как на джейрана. А теперь двое суток уже не летают, дышим.

Отец достал новую свечку, обжег фитиль. Аккуратно соскоблил ножичком старые свечные наплывы, скатал шарик. Мне становилось непонятным присутствие отца в шалаше комиссара в такой хозяйской роли. Не назначили ли его на должность ординарца?

Спросить в упор – неудобно. Поговорили о раненых: сколько их, когда можно запрашивать корабли. Раненых было теперь не пятьдесят три, а семьдесят два. Вывозить лучше у Коктебеля, где охрану держат румыны.

И, наконец, когда обо всем наиболее важном было переговорено, я почувствовал себя вполне подготовленным к беседе с комиссаром и спросил отца:

– Да где же комиссар? Извещен ли он о моем приходе?

– Извещен, извещен, Сергей… А как же… Лелюков – командир точный.

– А где же он?

– Перед тобой.

– Как передо мной?

– Да я-то и есть комиссар, Сергей.

– Отец, ты шутишь?

– В таких делах не шутят.

– Мне называли другую фамилию…

– Кличка, Сергей, кличка. Работаем незримые.

– Значит, мне придется с тобой говорить?

– О чем?

– О делах.

– Так мы уже обо всем поговорили. – Отец уже без улыбки всмотрелся в меня, притянул к себе, поцеловал куда-то в плечо, отвернулся и сказал: – Иди к Лелюкову. Теперь ты ему нужен. Возвращайся сюда, вот это тебе и кровать.

– А ты как же?

– Я пойду с обходом. До утра меня не жди.

Отец быстро собрался и ушел, прихватив подмышку связку газет.

Выйдя из шалаша вслед за отцом, я нашел своих парашютистов на опушке леса, окруженных тесной толпой партизан, желающих узнать новости с Большой земли.

Парамонов доложил, что люди устроены и накормлены.

Подошел Дульник.

– С новой формой, товарищ гвардии капитан!

Теперь вместо комбинезона на мне были шаровары из плотного хаки, сшитые из гондолы грузового парашюта, стираная военная рубаха и безрукавка из цыгейки. Шлем пришлось заменить кубанкой из мелкорунного барашка – подарок отца. На кубанке наискось была пришита кумачевая лента.

– Разместились хорошо? – спросил я Дульника.

– Отлично. – Дульник отвел меня в сторону: – Камелия здесь.

– Неужели?

– Клянусь, Сергей.

– Говорил с ней?

– А как ты думаешь? Конечно. Ты знаешь, я ее еще больше обожаю… А как она бросилась ко мне!

– Поцеловала?

– Нет, – Дульник вздохнул очень глубоко. – Что нет, то нет. А что поцелуй? Внешнее проявление привязанности. Главное – внутри, душа.

– Верно, Ваня, – грустно сказал я.

– Ты куда?

– К Лелюкову.

– Нашел отца? Виделся?

– Да.

– Нам рассказывал адъютант Лелюкова о твоем отце… Какую они подстроили штуку, а?

– Вас иль разве тоже знает?

– А как же!..

На поляну выехал верхом на лошади какой-то распоясанный человек, с курчавыми волосами, без шапки, в кожаных штанах. Это был старшина Гаврилов, исполнявший при штабе должность, примерно соответствующую начальнику хозчасти. Гаврилов был цыганом, хотя сам всегда называл себя сербиянином. Горбоносый, с хриплым голосом, Гаврилов глубоко сидел в седле, бросив стремена и отвернув носки в стороны, что изобличало в нем человека, незнакомого с уставной кавалерийской посадкой. Лошаденка местной горной породы, с хвостом, захватанным руками при крутых подъемах, ловчилась освободиться от трензелей, пережевывала их, перехватывая то на одну, то на другую сторону рта. Гаврилов хлопал ее пятками под бока, но из шага не выводил, что злило лошаденку и прибавляло ей бодрости.

– Муштрует, – сказал кто-то из партизан, неодобрительно наблюдавший Гаврилова, – ну, любую тебе лошадь муштрует, даже какую в котел.

– Такой характер, – рассудительно сказал второй партизан, заросший по глаза бородой, – его тоже нельзя судить, такая нация. Он на козе и то норовит…

Гаврилов отпустил поводья, гикнул. Лошаденка ринулась к просеке, ко всадник направил ее по кругу: «муштровка», похожая на представление, началась.

Возле пещеры, у мангала с горящими углями, сидел на корточках Василь, переворачивая шампуры с насаженными на них кусками баранины. Рядом с ним на траве стояла медная чашка с солью. Когда угли вспыхивали, Василь брал соль, бросал па огонь, забивал его. Запахи жареного мяса и чад от стекающего на угли жира дразнили аппетит.