— Да, я читала в «Глосе працы» ваше обращение к гралевцам. Вы говорите, что построить новый общественный строй можно только путем проведения демократических реформ, разработанных Польской Рабочей Партией. Извините, пан Казимир, я плохо разбираюсь в политике, но мой отец до войны был членом Народной Рабочей Партии. Это то же самое?

— Не совсем. Та была народная, а эта коммунистическая партия. Ваш отец боролся больше за национальные права мазурского народа, за улучшение его быта, а коммунистическая партия борется за развитие и улучшение жизни всего польского народа без каких-либо национальных различий. В Гралеве сейчас пока мало членов этой партии, и поэтому нам трудно. Мы должны приобщить к нашему делу всех простых людей. Должны помочь им разобраться в главном, чтобы они не попали под влияние враждебных нам элементов. Наша страна будто рождается вновь, и надо помочь ей стать сильной, богатой.

Ирена слушала пана Малека и ей припомнился отец. Жив ли? Он бы, наверное, думал и действовал так же, как пан Казимир. Она поделилась своими мыслями и тревогой с «Земстой».

— Все возвращаются домой, а отца нет, — вздохнула Ирена.

— Вам известно, куда его увезли?

— В сорок третьем был в Кенигсберге. Но этот город давно свободен.

— А в Красный Крест вы обращались?

— Нет.

— Тогда напишите туда. Если ваш отец жив, его найдут.

— Я напишу. Сегодня же, — обрадовалась Ирена.

— Как Юзеф? Пишет?

— Редко. Сами знаете, как сейчас работает почта. Письма из Варшавы идут к нам неделями, — пожаловалась она.

— Ничего, скоро и это наладим. Вот-вот кончится война, бои идут уже на подступах к Берлину. Слыхали?

— Да. Скорей бы!

— Вот и ваш дом, панно Ольшинская. Ну, я пошел, — сказал пан Казимир. Но не уходил, и Ирена догадалась, почему.

— А как поживает панна Леля Граевская? — услышала Ирена спустя минуту его тихий взволнованный голос. — Я ее с зимы не встречал. Все собираюсь к ней сходить… да некогда.

— Леля сейчас в Млаве, — ответила Ирена. — Поступила в медицинское училище, хочет стать врачом. Ей прямая дорога в музыкальное училище, сами знаете, какой у нее чудный голос, но она об этом и слышать не хочет. Писала недавно, что осенью перейдет на заочное отделение и вернется в Гралево. У них дома нужда выглядывает из каждого угла. Отец пьет, не работает, а пани Граевской и Регине трудно кормить такую большую семью.

— Будьте добры, узнайте, чем я могу им помочь. И дайте мне адрес панны Лели.

Пан Малек достал из кармана блокнот и протянул его Ирене.

— Пожалуйста, — она написала адрес подруги.

Они пожали друг другу руки, и пан Малек ушел, не оборачиваясь.

Ирена послала запрос в организацию Красного Креста и стала терпеливо ждать ответ. Но неожиданно получила известие от самого отца. Коротенькую записку, написанную, правда, еще позапрошлой зимой, принес один из гралевчан, недавно вернувшийся из Германии. Отец писал, что его перевели из трудового лагеря дальше на запад, в Трептов на Реге близ Кезлина, где он работает конюхом у крупного немецкого помещика. Ирена еле разобрала адрес: Банхофштрассе, 17.

Сестры разложили на столе большую немецкую карту, оставленную Краузе, и стали искать Трептов на Реге. Это оказался крохотный городишко на северо-западе Померании.

— Послушайте, девочки, а не поехать ли мне туда, а? Может, я сумею разыскать тато? — сказала Ирена.

— Поезжай!.. — оживились сестренки. — Поезжай!

Ирена отпросилась на работе и ранним апрельским утром отправилась в путь.

Товарняк еле плелся. За трое суток он прошел, наконец, эти пятьсот километров до Трептова на Реге. Это был городок немногим меньше Гралева. Еще неделю назад здесь шли бои. Разрушенный, пустой, он кое-где дымился. Ирена долго плутала по разбитым улицам, пока не увидела дощечку с надписью «Банхофштрассе». А вот и нужный ей дом. Каменный двухэтажный дом цел, но был пуст. Только стекла в его окнах выбиты и рамы перекосились. Ирена обошла кругом, заглянула в окна. Никого. Во дворе увидела длинные и тоже пустые конюшни. «Здесь, наверное, жил тато, — подумала Ирена, и сердце ее сдавила тревога. — Надо узнать, куда бежал хозяин дома». Она снова вышла на Банхофштрассе и увидела, как в уцелевшем доме напротив в окне быстро опустилась занавеска. Недолго думая, Ирена постучала в дверь, потом еще раз, настойчивее. Появился старый немец в повязанной крест-накрест клетчатой шали. Ирена спросила по-немецки:

— Не скажете, где хозяин этого дома?

— Не знаю, я ничего не знаю, — залепетал старик.

— Может, припомните?

— Нейн! Нейн!

— Тогда, может, вы знали его конюха? Поляк, высокий, светловолосый, уже немолодой. Его звали Бронислав. Бронислав Ольшинский…

— Бруно? Как же, знаю! Бруно каждый день водил коней герра Юриша к Реге на водопой. У Бруно были больные ноги, он сильно хромал. Очень хороший манн, — торопливо отвечал немец.

— А где он сейчас?

— Герр Юриш еще в феврале уехал из Трептова и увез с собою всех коней и работников. Куда уехал, не знаю. Моя жена Ирма говорила, что у герра Юриша еще одно поместье под Гановером… Мы с Ирмой бедные люди, нам некуда ехать. И мы надеемся, что фрейлен пришла не за тем, чтобы выгнать нас из дома? — спросил, заискивающе улыбаясь, немец.

— Мне ваш дом не нужен, — успокоила его Ирена. — Я ищу своего отца.

Она пошла обратно к вокзалу и не видела, как лицо старого немца стало вдруг мрачным и злым.

Возвращалась назад тем же товарным поездом. Он ходил, как вздумается, без расписания. Ирена устроилась на открытой платформе, битком набитой людьми.

Было начало мая. Солнце пригревало совсем по-летнему. Ирена с интересом глядела на проплывающую по обеим сторонам Померанию. Аккуратную, разлинованную Померанию, где уютные домики утопали в лиловой сирени. Теперь это была польская земля. Рядом с немецкими названиями станций уже появились польские, написанные краской, а где мелом или углем. И везде, куда ни посмотришь, следы панического бегства немцев. На полях и в перелесках сотни перевернутых машин, обгорелых и искореженных танков с опущенными к земле хоботами замолкших навсегда орудий. В кюветах, упираясь тупыми носами в цветущий кустарник, стояли изрешеченные пулями и осколками штабные автобусы, грузовики. Поезд шел по местам, где еще недавно бушевала война.

Часть пути Ирене пришлось идти пешком по шоссе. Поезд дальше не пошел из-за неисправности моста. И она влилась в толпу пешеходов. Тут были и поляки и немецкие беженцы. Беженцы были напуганы и безразличны ко всему окружающему, на рукавах у них белые повязки — знак капитуляции. Немцы уходили из городов и сел Померании дальше на запад, к своим.

Увидев идущие навстречу части русской пехоты, беженцы бледнели и испуганно жались к обочинам дороги. Но русские солдаты, выйдя из колонн, совали немецким детям хлеб, сахар, консервы и говорили при этом, смешно путая русские и немецкие слова:

— Битте, кушай, киндер! На, битте! Твой Гитлер все равно капут!

На четвертый день путники подошли к переправе. Одер словно кипел и клубился — такое было сильное течение. А его берега — в розово-белых шапках расцветших садов. К переправе потоком шли машины. И вдруг разноголосый шум толпы и рокот моторов перекрыл неожиданный грохот артиллерийских орудий.

— Боже, что это? — послышалось кругом.

— Езус, Мария, Юзефе святой, спаси нас, грешных!

Люди ринулись к мосту. Понтонный мост с шатким деревянным настилом не смог бы выдержать неожиданный натиск сотен перепуганных людей.

— Назад, граждане! Сохраняйте порядок и спокойствие! Это салют в честь победы, война окончена! — пронесся над толпою чей-то зычный голос.

Мгновенно стало тихо. Потом раздались взволнованные возгласы:

— Салют победы?

— Не может быть!

— Неужели вправду война кончилась?

— Да, кончилась! Сегодня утром Германия капитулировала, — оповещал в рупор все тот же зычный голос русского офицера, стоявшего у контрольно-пропускного пункта на спуске к мосту. — С победой, товарищи!