Ирена давно потеряла счет дням и часам. Временами ей казалось, что она теряет сознание. Усилием воли Ирена отогнала одолевавшую ее дремоту. Надо что-то делать, иначе гибель… Она вспомнила Лелю, и вдруг ее осенило. Песня! Она не раз выручала ее подруг, когда становилось невмоготу на фабрике дождевиков. Голосок у нее хотя и верный, но слабенький. Куда ей до Лели! А может, все-таки попробовать?
И Ирена решилась. Пошатываясь от слабости, она поднялась, оправила платье, откинула упрямым движением головы светлую волну волос и запела. Сначала тихо, неуверенно, будто про себя, но постепенно голос окреп, набрал звук и силу. Ирена пела все подряд: о королеве Ванде, дочери Крака, которая не захотела взять в мужья немца и предпочла любви чужеземца смерть в волнах Вислы, и свою любимую «Роту»:
Что это?!
Ирена с радостью увидела, как люди в вагоне стали подниматься на ноги и, поддерживая друг друга, выпрямляли согнутые плечи, брались за руки и подхватывали мотив. Не всем были понятны слова песни, но одно было бесспорно — она их объединяет. И песня звенела, ширилась. Ей стало тесно внутри душного вагона, и она вырвалась через крошечные окошки на волю. Ее подхватили в соседних вагонах. Услышали и конвоиры, застучали в стены прикладами, заорали в смотровые оконца:
— Молчать! Стрелять будем!
Но остановить песню было уже невозможно. Молодая черноокая украинка забарабанила в дверь кулаками и что было сил закричала:
— Откройте, гады! Дайте хлеба, воды! Слышите?!
По крыше забегали охранники. Поезд остановился. Уже изо всех вагонов слышались разноязычные проклятия, требования:
— Хлеба, воды! Хлеба, воды!
Дверь вагона приоткрылась. Конвоиры, зажав платками носы, вытащили из вагона трупы. Потом бросили узникам несколько буханок хлеба и дали два ведра воды.
Теперь Ирену часто просили петь. И она пела, сколько хватало сил, часто думая при этом: «Мне бы Лелин голос!» Ирену полюбили, как могли, заботились о ней. Люди в вагоне были разные. Одни делились последним куском, но были и такие, кто мог вцепиться в горло любому из-за корки хлеба. Эти ели тайком. Но даже их покоряла душевная, не слишком умелая песня польской девушки.
Поезд шел все медленнее, часто останавливался на глухих разъездах и пропускал вперед другие составы. Заметно потеплело, стены вагона покрылись изморозью. Ирене почудилось, что она слышит голоса корабельных сирен. «Или я схожу с ума, или действительно близко море? — подумала она. — Вот опять гудит».
Двенадцатая ночь пути подходила к концу. Утром впервые за много дней дверь распахнулась во всю ширь, и в вагон ворвался запах свежего морского воздуха.
— Выходите! — заорали конвоиры, с трудом сдерживая рвущихся с поводков овчарок.
Всех людей выстроили в длинную колонну по четыре в ряд и погнали, как сказали конвоиры, на биржу труда. На бирже, в мрачном сером здании, немцы провели тщательный отбор. Больных и слабых отправили в лазарет при бирже, здоровых отвели в душевую, затем накормили досыта и начали распределять между хозяевами, приехавшими за рабочей силой.
Ирена и две русские девушки Катя и Тамара попали к толстой и сердитой немке. Она придирчиво осмотрела девчат и сказала:
— Меня зовут фрау Бестек. Будете работать у меня на фольварке.
И подозрительно покосилась на Тамару. Когда вышли на улицу, спросила девушку по-немецки:
— Ты еврейка?
Тамара не поняла. Ирена перевела вопрос по-польски, и девушка ответила:
— Нет. Я русская.
— Очень уж ты чернявая и глазастая, прямо жидовка, — проворчала недовольно хозяйка. — Шагайте быстрее. Лошади ждут.
— Где мы? Что это за город? — спросила Ирена, когда они усаживались на большую телегу.
— Бремен, — ответила немка.
«Далеко же нас увезли», — вздохнула Ирена.
Фрау Бестек сама правила лошадьми. Она то и дело оборачивалась и поглядывала на девушек маленькими, сверлящими глазками. А Ирена рассматривала своих спутниц. Что это за девушки? Катя, видно, молчалива. За всю дорогу не проронила ни слова. Понимает ли она по-польски? Ирена наклонилась к ней и тихо спросила:
— Вы откуда будете?
Безбровое, все в мелких оспинках лицо Кати оживилось. Она поняла вопрос, улыбнулась синими глазами и ответила на полупонятном Ирене языке:
— Я из Брянска. А она, — Катя кивнула в сторону Тамары, — с Украины. Мы в Брянске вместе в техникуме учились. А ты откуда?
— Из Гралева. Это в Польше, — ответила Ирена.
— Мы плохо понимаем по-польски, так что ты нас научишь своему языку, а мы тебя русскому. — Катя снова улыбнулась и протянула Ирене широкую короткую ладошку. Ирена пожала ее и ответила:
— Буду очень рада…
— Чему ты радуешься, полячка? — сердито оборвала разговор фрау Бестек. — У меня вам радоваться не придется. Работать надо! — И она выразительно взмахнула кнутом.
Девушки замолчали.
Телега катилась по широкой бетонной автостраде. Вдали виднелись усадьбы, черепичные крыши стрельчатых кирх и больших деревень. С моря дул резкий влажный ветер, гнал по низкому небу темные снеговые тучи. Не успели доехать до деревни, как зачастил холодный дождь со снегом. Он больно сек лицо.
Фрау Бестек погнала лошадей вскачь.
Телега съехала с автострады на длинную, обсаженную старыми каштанами аллею. Хозяйка приказала девушкам слезть и идти дальше пешком. Повозку и лошадей передала вышедшему навстречу подростку. Это был сын хозяйки Курт.
Над чужой землей опустились ранние декабрьские сумерки…
У фрау Бестек было большое хозяйство. Ее муж воевал на восточном фронте, а она снабжала армию хлебом и овощами. Знакомый чиновник с биржи труда время от времени поставлял ей здоровую рабочую силу. У фрау уже работало два десятка женщин и девушек, которых в разное время пригнали с востока. Большинство из них были русские, остальные чешки и польки. У Бестек работали и пленные, но они жили отдельно. Их приводили и уводили под охраной.
Ирену и Тамару хозяйка предпочла держать у себя на виду. Еще на бирже труда она обратила внимание на горевшие ненавистью глаза Тамары. Она так и сказала:
— Пусти вас к остальным, беды не оберешься. Смотрите у меня!
Ирену оставила из-за того, что та знала немецкий язык.
Ирена с Тамарой должны были мыть полы, топить печи, носить воду. А по утрам и вечерам доить коров, рубить для них брюкву в корыте. Коров у хозяйки было тридцать голов, лошадей двадцать, а свиней и птицы разной не счесть. Катю отправили работать в поле и на бойню, где били скот. У фрау Бестек был свой небольшой мясной консервный завод.
За девушками наблюдали. Куда бы они ни пошли, всюду их сопровождал прыщеватый сын хозяйки с огромным волкодавом. Зачастую, шутки ради, он натравлял собаку на Ирену и Тамару. У них от страха подкашивались ноги, но они не подавали виду, что боятся. «Только покажи, что страшно, совсем затравит», — думали они. Курт придирался по каждому поводу. Чуть что жаловался матери, а та умела наказать.
— Не будете слушаться, отправлю вас в лагерь, за колючую проволоку. Там узнаете, что такое настоящая работа. Заставят чистить выгребные ямы! Это вам не коров доить.
После этого Курт нагло покрикивал на Тамару:
— Быстрее поворачивайся, проклятая жидовка! Ну, кому говорят?!
— Отцепись ты от нее. Ведь и так работаем, как волы! И потом сколько раз тебе говорить, что она не еврейка, а русская, — заступалась Ирена.
— Рассказывай! Польки и русские светлые или рыжие, а Тамарка черная, как тойфель[10]. Жидовка она, вот кто! — истерически кричал Курт. — И ты знаешь, что мы делаем с жидами и их заступниками. Мы их вот так! — И Курт красноречиво указывал на шею и ближайшее дерево. Волкодав рычал, оскалив зубы.