Бессмертный так и сидел на скамье, глядя в сторону горизонта…

Затем они продолжили свое путешествие.

Пройдя по дороге приблизительно один час, они оглянулись: дерево казалось еще больше, а воина можно было едва различить в дрожащем воздухе. Но наконечник его копья, освещаемый солнцем, сверкал серебром.

ГЛАВА 5

Тайна

Лахгал заболел. Климат высокогорной равнины подорвал его здоровье. У них кончились запасы продовольствия, нигде они не могли добыть пшеницы, поэтому вынуждены были питаться протухшей бараниной, что вызвало у юноши страшную рвоту.

Клейдемос останавливался в нескольких деревнях, чтобы его спутник отдохнул, и ждал, пока тому станет лучше и прекратятся спазмы желудка.

В одной из деревень от вождя племени Клейдемос узнал, что значительно большую опасность представляет не еда, а питьевая вода. Огромные горы на плато препятствуют свободному течению вод к морю, поэтому они загнивают или очень медленно впитываются в землю, насыщаясь ядовитыми испарениями. Причиняемый вред может быть так велик и опасен, что в некоторых случаях приводит к смертельному исходу.

— Больше всего страдает живот, — уверял вождь Клейдемоса. — Он становится таким слабым, что вообще не выносит никакой пищи; даже небольшой кусочек простого фрукта может вызвать страшную тошноту и рвоту.

— Есть ли какое-нибудь средство? — спросил Клейдемос вождя-фригийца, с которым он разговорился немногим более чем через два месяца путешествий по многочисленным деревням.

Вождь достал глиняный кувшин и налил из него немного темной жидкости в чашку. Это был настой мака, который вызывает забвение.

— Это успокоит колики желудка и снимет спазмы кишечника, — сказал он. — Тогда твой друг сможет немного поесть; его тело наберется сил и сможет бороться с болезнью.

Снадобье оказалось очень горьким. Но оно было насыщено ароматом дикой мяты и чабера, который рос в изобилии на окружающих полях; на самом деле фригийское название деревни означало «место чабера».

Клейдемос поверил словам вождя; он вспомнил, как месяц тому назад в местечке под названием Колоссаи, он видел реку, внезапно исчезнувшую под землей, словно поглотившей ее.

Местные жители уверяли, что вода ушла водопадом длиной в две стадии, и что долгими зимними вечерами они слышат, как вода бурлит и вспенивается в подземных пещерах.

Уже через неделю Лахгал стал поправляться; лихорадка ослабела и прошла, он уже мог проглотить кусок пшеничной лепешки, испеченной на камнях.

Учитывая свое состояние и окружающую обстановку, он прекратил ухаживать за собой: волосы отросли до плеч, смуглое лицо обрамляла густая борода. Бритва, щетка для растирания тела после ванны, щипчики были надолго позабыты на дне седельного вьюка.

— Теперь ты выглядишь мужчиной, — однажды сказал ему Клейдемос, когда они купались в реке.

Лахгал передернулся.

— Вы, спартанцы, — грубый народ. Вы не цените красоту и благовоспитанность. У вас нет ни собственного искусства, ни поэзии. Только военные песни, чтобы задавать ритм вашему шагу.

— Я вижу, ты знаешь слишком много о Спарте и спартанцах, — сказал Клейдемос с иронией.

— Конечно, знаю, — ответил Лахгал, — Я прожил с ними целые годы.

— Ты хочешь сказать, что ты жил с… царем Павсанием.

— Да, и что?

— Ты его любовник? — спросил Клейдемос напрямик.

Лахгал задрожал, опустив глаза в землю.

— Именно это ты хочешь узнать обо мне, Два-Имени? Действительно, наш герой Клеоменид хочет окунуться в дерьмо? Покопаться в невзгодах сирийского раба? Ну что же, если ты хочешь именно этого, то можешь немного развлечься, выслушивая непристойные рассказы, Лахгал может удовлетворить твое любопытство. О да, Два-Имени, Лахгал может рассказать много историй: кроме шрамов на моей спине, которые я показывал тебе, у меня есть и худшие, значительно более интимные шрамы. — Он поднял свои черные глаза, горящие яростью и стыдом. — Когда мы встретились на Кипре, мой хозяин уже заставлял меня заниматься проституцией, получая за это плату. Он даже приказал мне заниматься этим с тобой, чтобы и ты получил свою долю, если я понравлюсь тебе…

— Достаточно! — крикнул Клейдемос. — Я не хочу знать…

— О, да! Ты не хочешь знать, но узнаешь, во имя богов! Ты спросил меня о чем-то особенном, Два-Имени, всего минуту назад, или ты уже успел забыть? Так позволь мне рассказать тебе…

Моя красота стала моим проклятием. Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.

Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…

Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:

— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.

— Как и моя, — поддержал Клейдемос.

— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.

— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.

Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.

И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.

Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.

Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.

— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.

Клейдемос посмотрел на него озадаченно.

— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.