От этого она ощутила прилив счастья, прилив оптимизма. Она даже напела (фальшиво) несколько нот, пока открывала свой маленький «фиат-панда». Машину эту она выбрала не из-за размера, не из-за экономичности, а потому что ей понравилось название, потому что панды были такими милыми. Сев за руль, она быстренько проверила, не появились ли новые седые волосинки, потом поправила зеркало заднего вида и окинула взглядом открывшуюся панораму: лампочка на потолке, корзина и лопата на заднем сиденье, неудачно припаркованный серебряный «субару» Уилтонов. У нее было приятное ощущение нахождения вне себя, как будто она со стороны наблюдала за своими действиями — действиями деловой, эмансипированной и свободной женщины.

Бедняжка Наоми всю ответственность возлагала на своих мужчин. Она отдавала всю себя своим любовникам. Алан содержал ее, кормил и одевал. Она оставила его, и у нее ничего не осталось.

Положение одинокой женщины представлялось Кейт теперь исключительной привилегией. Как ей повезло, что она самодостаточна! Насколько же обеспечивающий счастливее обеспечиваемого! В каком-то смысле она должна быть благодарна Дэвиду. Это благодаря его распущенности она была вынуждена взять жизнь в свои руки, получить профессию, которую она так полюбила, стать специалистом. Этот адский выкормыш — как теперь она его добродушно называла — тратил на один свой обед с выпивкой больше, чем его жена и ребенок имели в неделю. Но в результате она стала только богаче, так что все это можно простить.

Кейт включила зажигание, и улыбка уступила место ее обычному «водительскому лицу» — выражению опаски. Осторожно, как всегда, она включила первую скорость, отпустила сцепление и двинулась вперед короткими рывками.

— Почему ты никогда не слушаешь, что тебе говорят? — Элли в состоянии кипящей ярости являла собой ужасное зрелище. На верхней губе выступили капельки пота, и вся она будто испускала свечение.

Тревор, однако, оставался невозмутим. Его это не касалось. Грубо говоря, ему на это было наплевать.

— Вы мне ничего не говорили, — напомнил он без выражения.

— Записка! — возопила Элли. — Я оставила тебе записку!

— Записку невозможно услышать.

— Если только это не музыкальная открытка, — вставила бесполезное замечание Джуин, но затем, чтобы показать свою добрую волю, опустилась на колени, похлопала ладонью светлый ковер, осмотрела ладонь, похлопала по ковру еще немного.

— Осторожней! — прикрикнула на нее Элли. — Ты раздавишь ее коленями. — Она подхватила диванную подушку и принялась трясти и взбивать ее. — Я написала записку, чтобы ты, Тревор, прочитал ее. И оставила ее там, где всегда оставляю записки. — Она указала на столик из хрома и стекла у высокого подъемного окна, где, само собой, и лежал желтый стикер с инструкциями на день. Элли пересекла комнату, отлепила листок, поднесла его на пальце Тревору под нос, чтобы тот прочитал и раскаялся. — Как видишь, здесь написано, чтобы ты ни в коем случае не убирался здесь.

В озорном утреннем свете ее тело просвечивало сквозь шелковистый халат цвета слоновой кости — как фитиль свечи сквозь бледный стеарин. На ее лице играли пятна тени, отбрасываемые липой, и странным образом еще более усиливали ее грозную гримасу.

— Да? — Может, для солнца Элли и была непроницаемой, а вот для Тревора — нет: усилием воли он заставил ее раствориться. В его воображении возникла знакомая лондонская улица: ряд аскетических домов, беленых, со снисходительными крылечками. И на ум ему пришла совершенно праздная мысль о том, какими разными были устремления владельцев этих домов, расположенных в одном из тех районов, которые постоянно менялись, не принимая ни одной законченной формы, и где сосед мог оказаться пианистом или продавцом наркотиков, проституткой или кинопродюсером. Элли привлекла сюда некая богемность атмосферы, смешение упадка и обновления, привлекло то, что в ее понимании было «жизнью улицы» и за что она расплачивалась огромными страховыми взносами.

— Ой, мне пора, — забеспокоилась Джуин, вставая с пола и тщательно отряхивая юбку, — у нас сегодня собрание.

— Плевать на собрание, — расправилась с ее тревогами Элли. — И не топай же так. Смотри, куда ставишь ноги.

— И вы ведь не всегда оставляете записки, — стоял на своем Тревор. — Откуда мне знать, есть сегодня записка или нет?

Элли сложила руки на груди. Некоторое время ее горящий взгляд метался между лепными деталями потолка, настенными панелями, мраморной отделкой камина, вазой с искусственными на вид лилиями и итальянской лампой. Могло показаться, что она пытается совладать со своими чувствами; на самом же деле она, скорее всего, просто собиралась с силами. Наконец она заговорила:

— Если я оставляю записку, когда я оставляю записку, значит, тогда ты и должен ее найти и прочитать. И мне кажется, не так это трудно — пойти проверить, нет ли записки!

— Тебе легко говорить. — Джуин подхватила сумку и, порывшись в ней, достала квадратное зеркальце, в котором отразилось ее раздражение. — К тебе же никто не пристает, чтобы ты следила за часами работы, ты ведь уходишь и приходишь когда вздумается. О черт, что у меня с волосами! И где мои ключи? Все, я побежала, а то меня оставят после занятий.

— Тогда вообще не ходи. Скажешь, что заболела.

— Да ты что? У меня вот-вот начнутся экзамены, ты не забыла? Я не могу пропускать занятия каждый раз, когда у тебя что-то случится.

— У тебя было пять лет на то, чтобы подготовиться к этим дурацким экзаменам. И если ты все еще не готова, то это твоя вина, а не моя. О господи, немедленно уберите отсюда это животное! — В дверь влетел Маффи, привлеченный всеобщим оживлением, и занялся исследованием гостиной, вертя хвостом, как знаменем, и обнюхивая каждый предмет. — Брысь! — заорала Элли вне себя, разгневанная отсутствием поддержки на всех фронтах. Два размытых нечитаемых лица; собака — темное пятно, мечущееся по всей комнате. Неужели в этом неуправляемом доме ни на кого — ни на кого — нельзя положиться? Потрескивая разрядами статического напряжения, Элли пустилась вдогонку за собакой.

Сегодня утром ее восхитительно забавный сон был прерван завываниями пылесоса. Во вчерашнем макияже и в отвратительном расположении духа она слетела с кровати. В этот момент с ней было лучше не встречаться. До десяти утра ее, сову по натуре, вообще нельзя было трогать. А когда она, прищурившись, чтобы разглядеть циферблат часов, обнаружила, что еще не было и девяти, то ею овладело убийственное настроение.

— Кроме того, — продолжила она тему, выдворив собаку и все еще тяжело дыша, — кому нужны эти экзамены? Я стала собой не потому, что зубрила день и ночь. Послушай, хочешь, я напишу записку мисс Пушфейс, что ты заболела? А?

— И вообще это не моя проблема, — встрял Тревор со своими оправданиями. Тем временем из-за двери доносилось царапанье и скулеж недовольного Маффи. — Вы сами недоглядели за своими вещами, значит, это ваш собственный недосмотр.

— А если я тебя уволю, то это будет твой недосмотр. — Элли уставилась на него таким ледяным взглядом, что у более восприимчивого человека кровь застыла бы в жилах. (Если бы на такой взгляд наткнулся василиск, то он со стыдом ретировался бы домой размышлять о смене рода занятий.)

Однако Тревор всего лишь пожал плечами и уставился на свою работодательницу не менее ледяным взглядом. Ну и увольняй, говорил весь его вид. Мне-то какая разница?

Он был долговязым, тощим подростком с серовато-бледной кожей. Питался он, насколько можно было судить, исключительно чипсами и вином. Он учился на художника, и его заработок у Элли был лишь прибавкой к его стипендии. Своим поведением он демонстрировал, что не являлся домработником в полном смысле этого слова, а в качестве визиток носил в нагрудном кармане фотографии своих работ — мрачных картин внушительных размеров с апокалиптическими названиями и дерзкими ценами, указанными на обороте.

Если у него и было чувство юмора, то он держал его при себе вместе с другими своими более тонкими чувствами и политическими убеждениями. Что касается последних, то Элли неоднократно пыталась узнать, что они собой представляют, и с этой целью потчевала Тревора рассказами о славных деньках Гросвенор-сквер. Но он открыл только то, что раньше был нигилистом — до тех пор, пока не утратил последние иллюзии.