Почитаем же внимательно это, отнюдь не заимствованное у Античности, стихотворение:

Неплохо знающий скандинавский и финский фольклор, я сразу смутился от такого смешения абсолютно разного по природе своей финноугорского и скандинавского фольклора. Но, насколько я понимаю, прежде всего, Лермонтов в этом стихотворении обращается к "финнам", к их храминам. Значит, истоки "Жены севера" надо искать в древнем финском эпосе "Калевала". Там есть красавица Айно, но она не подходит под зловещую роль той, которой

От созерцания финской красавицы Айно никто не умирал. Скорее, Михаил Лермонтов воспользовался образом злой колдуньи Лоухи, которая и на самом деле смотрела на весь мир своими металлическими голубыми глазами. Или же, недостаточно в ту пору зная финский эпос, смешал воедино в одном образе и красавицу Айно и зловещую Лоухи. Также от незнания приплел поэт к финским богам и скандинавских скальдов. Простим его юношеское неведение.

Я уверен во влиянии финского мистического эпоса "Калевала" на написание стихотворения Лермонтова "Жена севера" еще и потому, что именно в этот период друг Александра Сергеевича Пушкина, декабрист Федор Николаевич Глинка был в ссылке в Карелии и именно в том же 1828 году познакомил читателей журнала "Славянин" с рунами финского эпоса. Тогда же Федор Глинка, прекрасный русский поэт, написал и свои две карельские поэмы: "Дева карельских лесов" и "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой". Даже само название поэмы Федора Глинки "Дева карельских лесов" перекликается с лермонтовской "Женой севера".

Знакомство талантливого поэта, прозаика, публициста Федора Глинки с Пушкиным состоялось вскоре после окончания Пушкиным Лицея. Во время петрозаводской ссылки Глинка живо интересуется судьбой Пушкина, а в 1830 году посылает ему свою новую поэму "Карелия". К поэме поэт прилагает письмо "отъ 17-го февраля": "Из глубины Карельских пустынь я посылал вам (чрез Дельвига) усердные поклоны. Часто, часто (живя только воспоминанием) припоминал я то приятнейшее время, когда пользовался удовольствием личных с вами свиданий, вашею беседою и, как мне казалось, приязнью вашею, для меня драгоценною. И без вас мы, любящие вас, были с вами. В пиитическом уголке любезнаго П. А. Плетнева мы часто и с любовью об вас говорили, радовались возрастающей славе вашей и слушали живое стереотипное издание творений ваших — вашего любезнаго братца Льва Сергеевича… У меня есть ваш портрет. Только жаль, что вы в нем представлены с какою-то пасмурностью; нет той веселости, которую я помню в лице вашем. Ужели это следствие печалей жизни? В таком случае, молю жизнь, чтобы она, заняв все лучшее у Муз и Славы, утешала бы вас с таким же усердием, с каким я читаю ваши пленительные стихи". Поручая, в заключение, благосклонности Пушкина свою поэму, Глинка выражает надежду, что он заметит в "Карелии" "…чувствования незаметные другим или другими пренебрегаемые".

Именно в ссылке Федор Глинка перевел главы великого финского эпоса "Калевала" и сделал его достоянием всего мира. Именно исследования глубин народной мудрости привели к изучению отечественной истории времен Великой смуты. Конечно, "дочь природы" в изображении Михаила Лермонтова носит откровенно демонический характер, у Глинки в "Деве карельских лесов" она проста и наивна. Но перекличка образов видна отчетливо. А что до злой финской колдуньи Лоухи, то и ее растормошил наш русский ссыльный декабрист, публикуя первые главные руны из эпоса "Калевала". Пора нашим финским друзьям-филологам обратить внимание на эту связь между двумя произведениями русских поэтов и великим финским эпосом.

Финская культура воспринималась русскими поэтами начала XIX века (впрочем, и начала XX века тоже) неким посредником между западной культурой и русской. Финские мифы усилили интерес многих поэтов, в том числе Батюшкова, Боратынского, Глинки, к далекому прошлому варягорусского Севера. С точки зрения Федора Глинки, страны древнего Севера "справедливо могут наименоваться колыбелью свободы", где "никогда не раздавался обидный человечеству звук оков". В "Письмах русского офицера" Глинка восторженно отозвался о культуре свободной Исландии: "Маллет повествует, что многие норвежцы, не стерпя ига рабства, в правление одного из древних своих королей ушли на остров Исландию. Там-то, на самом краю северного мира, насадили они древо свободы, которое чрез долгое время зеленело в благоустроенной их республике. Все лучшие историки и поэты Севера родились в Исландии: свобода и музы водворили щастие на льдистых берегах ее. Поэзия рассыпала там цветы свои, и лиры скальдов воспевали героев, славу и любовь".

Перед началом своей поэмы о Карелии Федор Глинка пишет: "В 18** году один из почтеннейших в сем крае (в Олонецкой губ.) чиновников, искусный стрелок, любя странствовать в диких местах (он, может быть, находил в них сходство с своим природным отечеством — горною Шотландиею), проник однажды далее обыкновенного в лесистые окрестности города Петрозаводска, застрелил большую медведицу с двумя подростками и в чаще пустынного леса заметил следы постоянного жилища человека. В ту же ночь сделал обыск; лучи зажженной лучины осветили темноту бора, и открылось, что там, в местах необитаемых, действительно жил, с давнего времени, человек, уклонявшийся от преследования закона. Он был женат и уже в пустыне стал отцом 5-х детей. Все они жили в хижине, имели корову и некоторое хозяйственное обзаведение…"

Интересно, что это еще за горный шотландец находился в те годы в Карелии? Может быть, дальний родственник рода Лермонтов? Но вернемся к увлечению Финляндией русскими писателями.

Прочитаем поэму в прозе Батюшкова "Отрывок из писем русского офицера о Финляндии" (1809). Всё, по его мнению, ужасно в сей "бесплодной пустыне", в "сих пространных вертепах" и лесные дебри, и дикие первобытные нравы местных жителей, и ужасный северный климат. В финских дебрях раздаются "резкий крик плотоядной птицы", "завывания волка, ищущего добычи", "рев источника, образованного снегом"; "сыны диких лесов", некогда здесь обитавшие, населяли "пещеры", и конечно же "полагали пределом блаженства… победу над врагом, из черепа которого (страшное воспоминание!) пили кровь, и славили свое могущество…".

Пройдет время, и увлеченный образами русского языческого прошлого уже великий русский поэт века XX Юрий Кузнецов напишет свое знаменитое: "Я пил из черепа отца…"

У Лермонтова тоже "скалы финские" — место "встречи" древнерусского "праздника Лады" ("Два брата"), "дружин Днепра седой певец" — бард ("Песнь барда", 1830); в поэме "Олег" (1829) наряду с картинами "языческой дубравы", "дуба высокого", битвы призраков и т. п. раздается "смелый глас" "скальдов северных", является русское божество ("И шумно взволновались воды… Восстал в средине столб туманный… и вот Стрибог по озеру идет"), причем, как уточняют наши филологи, сам "владетель русского народа" в каноническом тексте — "варяг", а в вычеркнутых строках — "родом финн". Поэтому и "жену севера" скальды могли видеть как в условно-поэтической Финляндии, так и в лермонтовской горной Шотландии, тоже "полуночной стране".