Валье-Инклан разозлился:

— Я всегда говорил вам, дон Мартин, что вы феодал. Я радуюсь, что Франция побеждает этого грубого тевтона по имени Вагнер…

— Опера здесь ни при чем, дон Рамон.

— Что такое жизнь, как не опера, дон Мартин. Опера — это драма с музыкой, то есть мелодрама. А жизнь — сплошная мелодрама, то есть опера.

— А как же наши деловые отношения с Францией?

— Предпочитаю, чтобы они закончились.

— Вы не франкофил, дон Рамон?

— У меня никогда не было бурых мулов, чтобы я мог продавать их французам.

— Я прощаю вам этот намек.

Прадед дон Мартин Мартинес поднялся, совсем как дома за обедом. Родовитые старцы с моноклями и артрозом выразили одобрение его речам. А дон Рамон Мария дель Валье-Инклан покуривал свою трубочку с кифом и никакого одобрения не выказывал. В последнее время дон Рамон, отринув свои эстетические карлистские взгляды, сделался анархистом, республиканцем и еще бог знает кем, и его перестали понимать.

— Моя племянница Маэна и я, вместе и по отдельности, оставили в этом Казино все, что нам казалось излишком от прибылей, принесенных Grande Guerre. Но война заканчивается, в Барселоне поднимаются рабочие, диктатура Примо выдыхается, и моя семья, как и множество других семей, находится на краю краха.

Дон Рамон, который ухаживает за своей длинной шевелюрой, дон Рамон, который ежедневно подравнивает свою драгоценную бороду, дон Рамон, который покуривает трубочку с кифом или египетские сигареты из «Паласа», говорит дону Мартину:

— Если вы и ваша племянница спустили все в рулетку, это ваше право! Но почему расплачиваться за это должны бедняки Леона? Если вы воспринимали Grande Guerre как источник дохода, как выгодную торговлю мулами, тем хуже для вас. В действительности на кону стояло будущее культуры и Европы, которая для нас всегда сводилась (и продолжает сводиться) к Франции. Рабочие поднимают голову в Барселоне весьма своевременно, я не знал, что и крестьяне бунтуют в Леоне, вы сообщили мне прекрасную новость, дон Мартин. Диктатура Примо, этого надзирателя за каторжниками, и правда выдыхается. Знаете, для чего он совершил государственный переворот? Только для того, чтобы назвать меня «экстравагантным». Ну хорошо, назвал, теперь пусть уходит. Вы, дон Мартин, говорите, что ваша семья на краю краха. Я, гениальный писатель, абсолютно нищ, я постоянно живу на краю краха, а точнее посередине краха, и нахожу это даже вполне сносным. Я вас уверяю, на краю краха совсем неплохо.

Потом прадед повез меня в Ретиро. Он осыпал меня вафельными трубочками, и мы даже покатались по озеру, но я видел, что он сильно озабочен и мыслями где-то не здесь. По аллее влюбленных прогуливались Сасэ Каравагио и ее жених Рупертито де Нола (просто зубы сломаешь, пока выговоришь), философ и горбун. Я немного пообнимался с кубистской толстушкой, пока горбун курил в отдалении трубку. Я подарил Сасэ несколько вафель и несколько цветков. «Я уведу ее у горбуна», — сказал я себе. Мы проехались в собственной коляске, по пути все здоровались с прадедом, и мы вернулись домой в хорошем настроении, веселые, спокойные, вдоволь напившись шипучки.

Война, по словам прадеда, сделала нас сначала очень богатыми, а потом совсем бедными. И пришла нужда, с которой каждый справлялся по-своему. Дон Мартин Мартинес продал несколько лошадей и почти перестал играть в рулетку в мадридском Казино. Дедушка Кайо и бабушка Элоиса не отказались ни от чего, поскольку их анисовая настойка «Мачакито» была очень дешевой и они ее покупали на свои собственные средства, из муниципальной пенсии дедушки, в прошлом налогового чиновника, и небольшой ренты, которую дон Мартин положил своей старшей дочери, то есть бабушке Элоисе. Тетушки, матушки, кузины, племянницы, проредили перья на шляпках, поумерили блеск жемчужных ожерелий и стали ходить в «Ритц» и в «Палас», только если их приглашали. Тетушка Альгадефина лежала в своем шезлонге, с неизменной желтой французской книгой, которая теперь лечила ее не от чахотки, а от нищеты. ABC стоила пять сентимо по всей Испании с тех пор как появилась, 1 января 1903 года, и объявлялась органом правых сил. Кузина Маэна смотрела в ABC объявления о свадьбах, которых у нее никогда не будет, и о публичных праздниках, которые для нее никогда не наступят. Дедушка и бабушка просматривали в ABC сообщения о смерти и радовались, когда находили какое-нибудь знакомое имя. Мама читала в ABC статьи на третьей полосе, посвященной литературе, а тетушка Альгадефина не читала газет вообще: она, со своим Монтенем, жила вечными истинами.

Донья Мария Герреро[74], испанская Сара Бернар, блистает на мадридской сцене. Карлос Гардель[75] привозит в Испанию буэнос-айресское танго. Кузина Маэна и сестры Каравагио танцуют его в отелях «Ритц» и «Палас». Мария Луиса, со своей гривой огненных волос, декольтированная донельзя, танцует все подряд и со всеми подряд. Она так и не смогла до конца забыть Мачакито и, похоже, пошла по кривой дорожке. Друг Лорки, этого гениального юноши, однажды забредшего в наш дом, вместе с арагонцем[76] снимает фильм Андалузский пес, из которого я тогда запомнил только человеческий глаз, рассеченный лезвием, потому что это ассоциировалось у меня с перерезанной шеей кузины Микаэлы. Интересно, Луис Гонзага, член иезуитского братства, тоже разрезал кузине Микаэле глаза, когда она была уже мертвой? Хотя вроде нет, ведь газеты писали, что ее глаза, сияющие и ярко-голубые, были открыты и полицейский их милосердно закрыл.

Прадед дон Мартин Мартинес много ездил по Мадриду, выискивая возможность выгодно вложить свой аграрный капитал, но сыскать такие возможности было трудно — Европа становилась индустриальной. Именно тогда я понял, что очень люблю его. За всеми роскошными платьями в семье, ожерельями и перьями на шляпках стоял он (ну прямо библейский патриарх). Он никогда не давал понять этого, за исключением того обеда, на котором объявил всем нам о разорении. Время от времени приходили письма и открытки от дона Мигеля де Унамуно, с Фуэртевентуры, они приносили с собой океанский бриз и надежды человека несгибаемого, упорно несущего Испании истину.

— Дон Мигель вернется, — сказал однажды за столом прадед Мартин, — и свобода и истинная Испания вернутся вместе с ним.

— И тогда мы снова будем продавать мулов французам, прадедушка?

— Не совсем так, не совсем.

Дон Мартин ждал от Унамуно Испании республиканской, либеральной, без железных диктаторов, хотя потом станет ясно, что Примо был диктатором всего лишь оловянным. Со временем дон Мигель поставит на другого диктатора, по-настоящему железного, намного более жестокого, чем Примо, но это уже останется за рамками правдивой (как мне кажется) истории, которую я рассказываю.

— Бурбоны вот-вот падут, дон Мартин, — сказал Валье-Инклан за обедом в четверг. — После милитаристского эксперимента у Альфонсишки нет будущего.

Прадед (в свои пятьдесят с небольшим он был уже прадедом — в нашей семье делать детей начинают очень рано) разжигал сигару.

— Вы предсказываете Вторую Республику, дон Рамон?

— И предсказываю, и провозглашаю. Демократическая Европа ничего другого не допустит.

— Но ведь вы монархист, дон Рамон…

— Монархистом я никогда не был. Я был карлистом. Карлизм — это анархия правых, я же теперь склоняюсь к анархии левых. И потому пишу Арену иберийского цирка.

Мы его не совсем понимали, но в доме после его ухода еще долго слышались отзвуки изящной речи, долго помнился элегантный костюм и безупречно белые парусиновые туфли, которые сопровождали каждый его шаг, я это уже говорил, как два модернистских лебедя.

Кристо Перес, Сандесес, из семьи Пересов, очень дальний родственник, имел большие уши, курил гаванскую сигару и говорил «замотал» вместо «промотал».