В этот момент он услышал за спиной сухой щелчок дверного замка и быстро обернулся.

На пороге стоял Седрик Мэдисон, и на его лице, лице, принадлежавшем мертвой голове, застыло выражение невозмутимого спокойствия.

— Избавьте меня от него! — прорычал Харрингтон. — Пусть он оставит меня в покое, иначе берегитесь!

Он почувствовал изумление, поняв, что говорит серьезно, говорит о том, что способен сделать. Его поразило, что даже у такого мирного человека, каким он не без оснований считал себя, могло возникнуть яростное желание убить другого человека, убить без малейших колебаний.

— Хорошо. — Мэдисон пожал плечами, и отеческая любовь исчезла, словно оборвалась пленка; мир снова стал пустым, жестким и холодным.

Харрингтон и Мэдисон по-прежнему стояли лицом к лицу.

— Я искренне сожалею, Харрингтон, что все получилось таким образом. Вы первый, кто…

— Вы совершили большую ошибку, — гневно бросил Харрингтон. — Вы решили, что меня можно просто выбросить на свалку. И что же, по-вашему, я должен был делать? Прогуливаться целыми днями в парке, размышляя о том, что случилось со мной?

— Мы готовы снова взять вас. Согласитесь, что это была легкая, приятная жизнь. И так вы сможете прожить до конца.

— Я не сомневаюсь, что вы сделали бы это, если бы смогли, даже не спрашивая меня. Вы, Уайт и все остальные.

Мэдисон вздохнул, и вздох этот был полон терпения и понимания.

— Оставьте Уайта, не впутывайте его в наши дела, — произнес он. — Этот несчастный дурачок думает, что Харви… — Он не закончил фразу, оборвав ее коротким смешком. — Поверьте, Харрингтон, наша организация исключительно надежна и эффективна. Она гораздо эффективней, чем, например, даже дельфийский оракул.

Мэдисон был бесконечно уверен в себе. Настолько уверен, что Харрингтон содрогнулся от ощущения опасности. Ему почудилось, что он оказался в ловушке. Его загнали в тупик, из которого не было выхода.

Он был отдан на милость победителей. Мэдисона, стоявшего перед ним, и Харви, находившегося там, внизу, позади. В любой момент Харви мог нанести ему очередной удар. И, несмотря на все что он придумал, несмотря на молоток в руке, несмотря на узел на рубашке и идиотскую фразу, придуманную им, Харрингтон боялся, что не сможет устоять.

— Я не совсем понимаю ваше удивление, — мягко сказал Мэдисон. — На протяжении многих лет Харви был для вас отцом или тем, что наиболее похоже на отца. Может быть, даже больше чем отцом. Вы были всегда, и днем, и ночью, гораздо ближе к нему, чем к любому другому человеческому существу Он заботился о вас, следил за вашим самочувствием, иногда немного направлял вас Ваши взаимоотношения были гораздо более тесными, чем вы можете себе представить.

— Но почему? — воскликнул Харрингтон, безуспешно пытавшийся найти выход из тупика, отыскать способ защиты более действенный, чем завязанная узлом рубашка.

— Просто и не знаю, как объяснить вам, чтобы вы поверили! — страстно воскликнул Мэдисон. — Дело в том, что отеческие чувства вовсе не были стратагемой Сейчас вы находитесь к Харви, а может, и ко мне несравненно ближе, чем когда-либо сможете сблизиться с любым другим существом. Никто не смог бы работать с вами так долго, как Харви; между вами с годами установилась теснейшая связь. Как Харви, так и я — мы не хотим ничего иного, кроме вашего блага Может быть, вы позволите нам доказать это?

Харрингтон молчал. Он колебался, хорошо понимая, что не может позволить себе сейчас ни малейшего колебания. К тому же слова Мэдисона казались весьма обоснованными.

— Мир вокруг вас, — продолжал Мэдисон, — холоден и жесток. Никто в нем никогда не пожалеет вас Вы не смогли построить для себя мягкий, приятный мир, и теперь, когда вы видите окружающее таким, каким оно является на самом деле, у вас наверняка возникает чувство протеста или даже отвращения. И у вас нет ни малейшего основания стремиться остаться в этом мире Мы же можем обеспечить вам уют и безопасность. Нет сомнения в том, что вы будете счастливы. Оставшись же в своем суровом мире, вы ничего не выиграете Разве это предательство по отношению к человечеству — вернуться в мир, который вам близок? Теперь, когда вы перестали писать, вы больше ничем не можете затронуть человеческую расу, ничем не можете повредить ей. Ваша задача выполнена.

— Нет! — закричал Харрингтон. Мэдисон сочувственно покивал:

— К какой же все-таки странной расе вы принадлежите, Харрингтон.

— Я? К расе? — недоуменно повторил Харрингтон — Вы говорите так, словно вы.

— У всех вас в характере есть некое величие, — сказал Мэдисон. — Но на вас нужно как следует нажать, чтобы оно смогло проявиться. Вы нуждаетесь в том, чтобы вас поддерживали и направляли; вам нужно оказаться в опасной ситуации, чтобы смогло проявиться это ваше величие духа. У вас должны быть проблемы, над которыми нужно как следует поломать голову Вы чем-то похожи на детей. Мой долг, Харрингтон, долг, который я торжественно поклялся выполнить, состоит в том, чтобы выявлять величие, в скрытом виде находящееся в вас. И я не позволю ни вам, ни кому-либо другому помешать мне выполнить этот долг.

Правда запоздало предстала перед Харрингтоном во всей своей наготе, словно разом прорвалась сквозь черную завесу, не позволявшую до этого осознать ее. Она всегда была здесь, рядом со мной, подумал Харрингтон, и я должен, просто обязан был увидеть ее раньше.

Инстинктивно он вскинул над головой деревянный молоток, словно хотел защититься от чего-то ужасного и отвратительного. Одновременно он будто со стороны услышал свой голос, услышал так, как если бы он принадлежал кому-то другому:

— Боже мой! Да ведь вы же не человек!

Описав стремительную дугу, молоток опустился, и Мэдисон метнулся в сторону, стараясь избежать удара. Во время этого движения его лицо и руки внезапно изменились, как, впрочем, и все его тело Все выглядело так, словно это было не изменение формы или объема; нет, он скорее просто расслабился, и тут же его лицо, руки и тело — короче, все, что было Мэдисоном, — просто вернулись в исходное и, очевидно, естественное для них состояние после того, как их долгое время принуждали имитировать человеческую оболочку Одежда Мэдисона затрещала, разошлась по швам под давлением изменившейся формы тела и повисла лохмотьями.

Сейчас Мэдисон казался крупнее, чем раньше; вероятно, это была только видимость. В то же время можно было подумать, что он постоянным усилием как бы сжимал свое тело, чтобы привести его в соответствие с человеческими нормами. Только его голый череп практически не изменился, если не считать, что он имел теперь зеленоватый оттенок.

Молоток с грохотом ударился о металлический настил мостков и отлетел в сторону, в то время как существо, только что бывшее Мэдисоном, двинулось вперед, двинулось легко, словно потекло, и в этом движении чувствовалась такая нечеловеческая уверенность, что Харрингтон похолодел. Сзади, со стороны Харви, до него доходили волны гнева и разочарования. Клокочущего гнева отца, столкнувшегося с непослушанием упрямого ребенка, которого нужно немедленно наказать для его же блага. Правда, единственно возможным наказанием могла быть смерть, потому что ни один непослушный ребенок не должен мешать великому и торжественному свершению святого дела. В этой мстительной ярости, буквально сотрясавшей сознание, Харрингтон уловил странную близость между машиной и чужаком, как будто они оба думали и действовали даже не синхронно, а как одно существо.

Послышалось свирепое рычание, звуки рвущегося наружу, хотя и сдерживаемого еще звериного гнева, и Харрингтон осознал, что шагнул навстречу существу, широко расставив напряженные руки с изогнутыми, словно когти, пальцами, готовые хватать и рвать в клочья врага, вынырнувшего из тени, простиравшейся над углублением посредине зала и языками достигавшей местами стен.

Харрингтон медленно шагал на напряженных ногах, и его подталкивал вперед страх, жуткий страх, глубоко внедрившийся в сознание. Но над этим страхом явно одерживала верх крепнущая уверенность в своей, сейчас почти звериной, силе.