— Вот тебе и на! Это же Харрингтон! — воскликнул человек, на этот раз имевший лицо. — Как это любезно с вашей стороны — заглянуть ко мне! Невозможно поверить, что…

— Да, разумеется, — вежливо остановил его восторги Харрингтон.

Он едва отдавал себе отчет в том, что произнес эти слова. Очевидно, то была автоматическая реакция, что-то вроде движения, когда человек вскидывает руки перед лицом, пытаясь защититься от внезапного удара. Конечно, простая защитная реакция.

Вскочивший на ноги Мэдисон уже обходил стол, чтобы пожать гостю руку. Если бы это было возможно, Харрингтон повернулся бы и бросился бежать. Но он не мог сдвинуться с места — он словно окаменел. Он был ни на что не способен, за исключением этой рефлекторно проявившейся вежливости, холодной и бесстрастной, выработавшейся у него за тридцать лет симуляции аристократического образа жизни.

Он чувствовал, что на его лице застыла маска завсегдатая светских кругов общества — и это весьма кстати, подумал он, потому что было бы крайне неосторожно показать каким-либо образом, что он узнал человека.

— Просто невероятно, что мы с вами до сих пор ни разу не встречались, — сказал Мэдисон. — Я прочитал все, что вы написали, и все мне понравилось.

— Вы очень любезны, — сообщила, протягивая руку, вежливая и спокойная часть Харрингтона. — Если мы действительно не встретились до сих пор, то в этом виноват только я. Я не бываю в обществе так часто, как должен.

Он ощутил в своей руке руку Мэдисона и сжал его пальцы с неотчетливым чувством отвращения, потому что рука была сухой и холодной. Казалось, это лапа хищника, вооруженная когтями.

Человек перед ним явно напоминал хищную птицу: сухая, натянутая на скулах кожа лица, голова, похожая на голый череп, пронзительный взгляд удивительно подвижных глаз, полное отсутствие волос, узкий безгубый рот, похожий на щель от удара ножом.

— Вы должны присесть, — потребовал Мэдисон, — и побыть у меня некоторое время. Мы должны поговорить о многих и многих вещах!

Возле стола стояло только одно свободное кресло — все остальные были завалены книгами. Харрингтон уселся, застыв в напряженной позе со все еще пересохшим от пережитого страха ртом.

Мэдисон вернулся в свое кресло за столом. Наклонившись вперед, он промолвил:

— Вы выглядите точно так, как на фотографиях.

— У меня хороший фотограф. Мой издатель настаивает на этом, — с внешним безразличием ответил Харрингтон.

Он чувствовал, что постепенно возвращается к жизни. Он понемногу избавлялся от ощущения оглушившего его удара; обе половинки его существа быстро сплавлялись в одно целое.

— Мне кажется, что вы имеете преимущество передо мной в этом отношении. Не помню, чтобы хоть раз видел в какой-нибудь публикации вашу фотографию.

Мэдисон с хитрым видом погрозил ему пальцем.

— Я — аноним, — сказал он. — Вы же должны знать, что все критики — люди без лица. Они должны избегать того, чтобы их внешний облик вторгался в сознание публики.

— Это, разумеется, какая-то ошибка, — заявил Харрингтон, — но если вы настаиваете, то я не вижу причины, почему вы не могли бы вести себя подобным образом.

Он чувствовал, что его охватывает паника. Замечание о том, что критики должны быть людьми без лица, было произнесено слишком кстати, чтобы оказаться простой случайностью.

— Я подозреваю, что теперь, когда вы наконец решили повидать меня, вас привела ко мне некоторая определенная причина. И это скорее всего связано со статьей, появившейся сегодня в газетах.

— Честно говоря, — холодно заявил Харрингтон, — я пришел к вам именно по поводу этой статьи.

— Надеюсь, что вы не слишком рассердились на меня?

Харрингтон пожал плечами:

— Нет, конечно. В общем-то я пришел поблагодарить вас за то, что вы помогли мне принять решение. Видите ли, я уже подумывал об этом. Я говорил себе, что должен остановиться, но…

— Но вас беспокоила ответственность, вытекающая из подобного решения. Может быть, прежде всего ответственность перед читателями? Или даже перед самим собой?

— Писатели редко расстаются с пером, если они еще в состоянии держать его. — Харрингтон помолчал. — По крайней мере, они редко делают это добровольно. Мне кажется достаточно лояльным поступком решение прекратить писать.

— Но ваше решение было вполне естественным, — запротестовал Мэдисон. — Мне показалось, что для вас это будет такой нормальный, такой естественный и даже необходимый поступок, что я не смог удержаться. Я признаю, что хотел немного повлиять на вас своей статьей. В вашей последней книге вы так эффектно поставили финальную точку, поставили ее после всего, что решили сказать читающей публике столько лет тому назад… Было бы просто трагедией все испортить, попытавшись добавить еще что-нибудь. Естественно, все было бы совсем по-иному, если бы вам нужно было продолжать писать ради того, чтобы заработать на жизнь, но ваши авторские права…

— Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выступил с опровержением?

— Что ж, в таком случае, — улыбнулся Мэдисон, — я опубликовал бы наиболее подобострастное из всех когда-либо представлявшихся вниманию читателей извинений. Я обеспечил бы возврат к исходной ситуации наиболее приемлемым для вас образом.

Он встал из-за стола и принялся рыться в лежавшей на стуле стопе книг.

— У меня где-то здесь есть экземпляр вашей последней книги, — невнятно пробормотал он. — В ней имеются некоторые нюансы, о которых мне хотелось бы побеседовать с вами.

Этот человек, подумал Харрингтон, рассеянно следя за раскопками, — всего лишь свидетельство присутствия еще чего-то. Всего лишь косвенный признак, не более того. Несомненно, во всем этом есть еще нечто, гораздо более значительное, чем Седрик Мэдисон.

Он понял, что должен уйти отсюда, уйти как можно быстрее, но так, чтобы не вызвать подозрений. Ожидая подходящего момента, он решил, что сейчас совершенно необходимо продолжать играть роль ушедшего в отставку писателя, последнего джентльмена.

— Ага, вот она! — торжествующе воскликнул Мэдисон.

Он вернулся к столу, держа в руке книгу. Быстро перелистав ее, он заговорил, не оставляя Харрингтону времени на размышления:

— Вот смотрите, здесь, в шестой главе, вы пишете, что…

Луна опускалась к горизонту, когда автомобиль Харрингтона проехал через ворота в массивной металлической ограде парка и по изгибающейся дугой аллее направился к величественному белому зданию, возвышавшемуся на вершине холма.

Харрингтон вышел из машины, поднялся по широким каменным ступеням парадной лестницы на высокое крыльцо. Наверху он остановился, чтобы полюбоваться великолепным видом на зеленую лужайку с разбросанными по ней клумбами тюльпанов, залитыми серебристым лунным светом, на стройные светлые березки и пышные кусты с темной листвой. Он подумал, что человек искусства должен как можно чаще видеть эту красоту, испытывать восхищение ее хрупким очарованием на всем протяжении великого пути от рождения к смерти.

Он стоял неподвижно, гордо выпрямившись, любуясь окрестностями, давая возможность великолепию лунного света, контрастирующего с густыми ночными тенями, запечатлеться, словно старинной гравюре, в своей душе.

Вот, подумал он, один из тех моментов жизни, которые невозможно предугадать, но которые позднее можно будет с таким наслаждением оценить и проанализировать.

За его спиной с легким скрипом открылась дверь, и он медленно обернулся.

На пороге стоял старый Адамс, освещенный сзади горевшей на столе в вестибюле лампой. Его белоснежная всклокоченная шевелюра казалась светящимся ореолом вокруг головы. Тощей костлявой рукой он сжимал на груди края накинутого на плечи старого заплатанного халата.

— Уже очень поздно, сэр, — проскрипел он. — Мы уже начали беспокоиться.

— Сожалею, — ответил Харрингтон. — Я действительно очень сильно задержался.

Он шагнул к дверям, и Адамс отодвинулся в сторону, чтобы пропустить его.