— Мы покинуты, — прозвучал жуткий шепот. — Бог оставил нас.

Кимон

Последний джентльмен

Через тридцать лет, через многие миллионы написанных слов, наконец наступил день, когда он не смог написать больше ни строчки.

Ему больше нечего было сказать. Он все сказал.

Последняя из длинной серии книг, законченная несколько месяцев тому назад, должна была вот-вот выйти из печати, и он ощущал внутри себя такую пустоту, словно из него выпустили всю кровь.

Он сидел у окна в своем кабинете, ожидая визита сотрудника журнала новостей, и его взгляд вяло блуждал по большой лужайке с разбросанными по ней кустами бересклета, березками и жизнерадостными клумбами с тюльпанами. Он спрашивал себя, почему его так беспокоит мысль о неспособности писать дальше — ведь он и так уже сказал гораздо больше, чем основная масса его собратьев по перу. И он говорил обычно без иносказаний, со всей искренностью, пусть и в романизированной форме, и — по крайней мере, он надеялся на это — достаточно убедительно.

Сегодня он занимал в мировой литературе надежное, устойчивое положение. Поэтому он пытался убедить себя, что все идет к лучшему, что он может остановиться теперь, когда достиг вершины в своем искусстве. Это было несравненно правильнее, чем если бы он постепенно подошел к закату жизни, позволив туману старческого слабоумия ослабить блеск своего творчества.

И все же потребность писать дальше продолжала беспокоить его. У него было ощущение, что прекратить писать — это все равно что совершить предательство. Хотя он и не имел ни малейшего представления, кого он предавал таким образом. Среди его переживаний было еще нечто вроде чувства уязвленного самолюбия и, может быть, ощущения легкой паники, подобного тому, что испытывает человек, у которого внезапно резко ухудшилось зрение.

Но все это следовало считать просто глупостями. За тридцать лет, посвященных литературе, он достойно завершил труд целой жизни. И он совсем неплохо прожил эту жизнь. Не то чтобы слишком бурно или в чем-то легкомысленно, но так, что сейчас он с полным основанием мог испытывать чувство удовлетворения.

Он обвел взглядом рабочий кабинет, подумав при этом, насколько комната способна приобрести отпечаток личности живущего в ней: ряды переплетенных в кожу книг, сдержанная элегантность письменного стола из массивного дуба, пушистый ковер на полу, старые уютные кресла — каждый предмет обстановки создавал и укреплял уверенность в том, что он находится именно там, где и должен находиться.

Раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказал Харрингтон.

Дверь открылась, и на пороге появился Адамс: согбенная фигура, белые как снег волосы. Идеальный образ старого верного слуги.

— Вас спрашивает господин из «Ситуации», сэр.

— Отлично, — бросил Харрингтон. — Просите его, пожалуйста.

«Отлично» было просто стандартным выражением, приличествующим обстоятельствам, потому что ему вовсе не хотелось видеть этого посланника прессы. Но договоренность о встрече была достигнута несколько недель тому назад, и сейчас ему не оставалось ничего другого, как примириться с визитом.

Вошедший походил скорее на воротилу крупного бизнеса, чем на редактора журнала. Харрингтон неожиданно подумал: трудно представить, что именно этот человек способен писать в том сжатом, резком стиле, создавшем популярность «Ситуации».

— Джон Леонард, — произнес мужчина, пожимая руку Харрингтону.

— Рад видеть вас, — ответил Харрингтон тем любезным дружелюбным тоном, который привык применять при деловых встречах. — Садитесь, прошу вас. Мне представляется, что я хорошо знаю вас, журналистов. Я уже много лет подряд регулярно читаю ваш журнал. Как только он приходит, я сразу же принимаюсь искать статью Харви.

Леонард негромко рассмеялся.

— Похоже, что Харви — наш самый популярный хроникер, наша главная приманка для читателя, — сказал он. — Все, кто приходит к нам в редакцию, обязательно стремятся повидаться с ним. — Он устроился в предложенном ему кресле. — Прежде всего, я должен передать вам привет от мистера Уайта.

— Это очень любезно с его стороны, — ответил Харрингтон. — Поблагодарите его от моего имени. Я не встречался с ним уже столько лет…

Подумав об Уайте, Харрингтон вспомнил, что он и видел-то Престона Уайта всего один раз и что было это лет двадцать тому назад. Насколько ему помнилось, Уайт обладает сильной, энергичной натурой, большим даром убеждения, настойчивостью и упорством; короче говоря, он был точным отражением характера своего журнала.

— В прошлом месяце, — продолжал Леонард, — я встречался с другим вашим знакомым. Я имею в виду сенатора Джонсона Энрайта.

Харрингтон кивнул;

— Конечно, я знаком с сенатором много лет. Этот человек достоин восхищения. Наверное, вы думаете, что мы выглядим довольно необычной дружеской парой. Ведь мы с сенатором совершенно не похожи внешне.

— Сенатор искренне уважает вас и очень привязан к вам.

— Эти чувства взаимны, — сказал Харрингтон. — Что касается истории с Госдепартаментом… Она сильно беспокоит меня.

— Вот как?

— О, это человек на своем месте! — продолжал Харрингтон. — По крайней мере, мне так представляется. Для него характерны исключительная честность, редко встречающаяся в наши дни стойкость духа и крепкое телосложение. Короче говоря, все, что необходимо человеку на таком посту Но есть и некоторые другие соображения…

Леонард несколько удивленно поднял брови.

— Но вы же не хотите…

— Разумеется, нет, мистер Леонард, — сказал Харрингтон, устало махнув рукой. — Я просто пытаюсь поставить себя на место человека, посвятившего большую часть своей жизни служению обществу. Я знаю что Джонсон должен рассматривать эту возможность с чувством, похожим на ужас. Ведь у него в сравнительно недавнем прошлом был момент, когда он готов был уйти в отставку, и только чувство долга заставило его остаться в сенате.

— Политик никогда не откажется от шанса стать руководителем Госдепартамента, — возразил Леонард. — Впрочем, Харви сообщил на прошлой неделе, что сенатор согласится.

— Да, я знаю, — ответил Харрингтон, — я читал об этом в газетах.

— Я не хотел бы, чтобы вы тратили время напрасно, — сказал Леонард, старавшийся не отклоняться от главной темы беседы. — Я, кстати, уже провел солидное расследование вашего прошлого.

— Не стесняйтесь, — доброжелательно ответствовал Харрингтон. — Мы будем беседовать столько, сколько вам потребуется. Мне совершенно нечего делать до вечера, когда я собираюсь поужинать с моей матерью.

— Ваша мать еще жива? — удивился Леонард.

— Да, и выглядит достаточно бодрой, несмотря на свои восемьдесят три года, — ответил Харрингтон. — Моя дорогая старая мамочка с безмятежным выражением на прекрасном лице. Знаете, эти лица на портретах Уистлера…

— Вам повезло. Моя мать умерла, когда я был еще совсем мальчишкой.

— Это очень печально, — согласился Харрингтон. — Моя мать — настоящая светская дама, изысканная до кончиков ногтей. В наши дни такие дамы встречаются не часто. Я уверен, что только благодаря матери я стал тем, кем являюсь сейчас. Знаете, чем я горжусь, пожалуй, больше всего? Это было в статье, которую ваш литературный критик Седрик Мэдисон написал обо мне несколько лет назад. Я тогда еще написал ему краткое письмо с выражением благодарности и искренне намеревался как-нибудь нанести ему визит. Но время прошло, и я так и не собрался. Мне хотелось бы познакомиться с ним.

— И что же он написал про вас?

— Он написал, если я не ошибаюсь, что я — последний оставшийся в живых джентльмен.

— Неплохо сказано, — согласился Леонард. — Надо будет найти эту статью. Мне кажется, что Седрик понравился бы вам. Иногда он выглядит несколько странно, но это настоящий работяга, как и вы. Можно сказать, он просто живет в своем рабочем кабинете, проводя в нем дни и ночи.