– Значит, вы не верите в возможность разумно устранять такие пустяки, которые стоит только выяснить?

– Как вам сказать: и верю и не верю… Пустяки в нашей жизни играют слишком большую роль, и против них иногда мы решительно бессильны. Они опутывают нас по рукам и по ногам, приносят массу самых тяжелых огорчений и служат неиссякаемым источником других пустяков и мелочей. Вы сравните: самый страшный враг – тот, который подавляет нас не единичной силой, а количеством. В тайге охотник бьет медведей десятками, – и часто делается жертвой комаров. Я не отстаиваю моей мысли, я только высказываю мое личное мнение.

Девушка задумалась. Она сама много раз думала о том, что сейчас высказал Привалов, и в ее молодой душе проснулся какой-то смутный страх перед необъятностью житейских пустяков.

– Действительно, эти мелочи просто заедают нас, – согласилась она. – Но ведь есть же средства против них?

– И есть и нет, глядя по человеку.

У Бахаревых Привалов познакомился с доктором Сараевым, который по вечерам иногда заезжал навестить Василия Назарыча. Это был плотный господин лет под пятьдесят, широкий в плечах, с короткой шеей и сильной проседью в гладко зачесанных темных волосах и такой же бородке. Для своих лет доктор сохранился очень хорошо, и только лицо было совершенно матовое, как у всех очень нервных людей; маленькие черные глаза смотрели из-под густых бровей пытливо и задумчиво. Ходил доктор торопливой, неслышной походкой, жал крепко руку, когда здоровался, и улыбался одинаково всем стереотипной докторской улыбкой, которую никто не разберет.

– Мой учитель и друг, – рекомендовала Надежда Васильевна доктора Привалову. – Борис Григорьич помнит вас, когда вы были еще гимназистом.

– Я тоже не забыл вас, Борис Григорьич, – отвечал Привалов, – и сейчас бы узнал, если бы встретил вас.

– А я так не скажу этого, – заговорил доктор мягким грудным голосом, пытливо рассматривая Привалова. – И не мудрено: вы из мальчика превратились в взрослого, а я только поседел. Кажется, давно ли все это было, когда вы с Константином Васильичем были детьми, а Надежда Васильевна крошечной девочкой, – между тем пробежало целых пятнадцать лет, и нам, старикам, остается только уступить свое место молодому поколению.

– Вы, доктор, сегодня, кажется, не в духе? – с улыбкой спрашивала Надежда Васильевна.

– Нет, я только констатирую факт; это одна из тех старых историй, которые останутся вечно новыми.

Привалов с особенным вниманием слушал доктора. Он хотел видеть в нем того учителя, под влиянием которого развилась Надежда Васильевна, но, к своему сожалению, он не нашел того, чего искал.

– Как вы нашли доктора? – спрашивала Надежда Васильевна, когда доктор уехал. – Он произвел на вас неприятное впечатление своей вежливостью и улыбками? Уж это его неисправимый недостаток, а во всем остальном это замечательный, единственный человек. Вы полюбите его всей душой, когда узнаете поближе. Я не хочу захваливать его вперед, чтобы не испортить вашего впечатления…

X

Как Привалов ни откладывал своего визита к Ляховскому, ехать было все-таки нужно, и в одно прекрасное утро он отправился к Половодову, чтобы вместе с ним ехать к Ляховскому. Половодова не было дома, и Привалов хотел вернуться домой с спокойной совестью, что на этот раз уж не он виноват.

– Сергей Александрыч, куда же вы так бежите? – окликнул его голос Антониды Ивановны. – Александр Павлыч сейчас должен вернуться.

Антонида Ивановна стояла в дверях гостиной в голубом пеньюаре со множеством прошивок, кружев и бантиков. Длинные русые волосы были ловко собраны в домашнюю прическу; на шее блестела аметистовая нитка. Антонида Ивановна улыбалась и слегка щурила глаза, как это делают театральные ingenues.

– Вы, вероятно, испугались перспективы провести со мной скучных полчаса? Теперь вы искупите свою вину и неделикатность тем, что проскучаете со мной целый час… Да, да, Александр просил сейчас же известить его, как вы приедете, – он теперь в своем банке, – а я нарочно пошлю за ним через час. Что, испугались?

Антонида Ивановна весело засмеялась и провела Привалова в маленькую голубую гостиную в неизменном русском вкусе. Когда проходили по залу, Привалов заметил открытое фортепьяно и спросил:

– Я, кажется, помешал вам, Антонида Ивановна?

– Нет, это пустяки. Я совсем не умею играть… Вот садитесь сюда, – указала она кресло рядом с своим. – Рассказывайте, как проводите время. Ах да, я третьего дня, кажется, встретила вас на улице, а вы сделали вид, что не узнали меня, и даже отвернулись в другую сторону. Если вы будете оправдываться близорукостью, это будет грешно с нашей стороны.

– Помилуйте, Антонида Ивановна, – мог только проговорить Привалов, пораженный необыкновенной любезностью хозяйки. – Я хорошо помню улицу, по которой действительно проходил третьего дня, но вашего экипажа я не заметил. Вы ошиблись.

– Нет, не ошиблась.

– По крайней мере, назовите мне улицу, на которой вы меня встретили.

– Ах, какой хитрый… – кокетливо проговорила Половодова, хлопая по ручке кресла. – Вы хотите поймать меня и обличить в выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас в конце Нагорной улицы, когда вы подходили к дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.

– Именно?

– Нет, это я так болтаю, Сергей Александрыч. Третьего дня у меня болели зубы, и я совсем не выходила из дому.

В этой болтовне незаметно пролетел целый час. Привалов заразился веселым настроением хозяйки и смеялся над теми милыми пустяками, которые говорят в таких хорошеньких гостиных. Антонида Ивановна принесла альбом, чтобы показать карточку Зоси Ляховской. В момент рассматривания альбома, когда Привалов напрасно старался придумать что-нибудь непременно остроумное относительно карточки Зоси Ляховской, в гостиной послышались громкие шаги Половодова, и Антонида Ивановна немного отодвинулась от своего гостя.

– Это мой узник, – объяснила Антонида Ивановна мужу, показывая глазами на Привалова. – Представь себе, когда Сергей Александрыч узнал, что тебя нет дома, он хотел сейчас же незаметным образом скрыться. В наказание я заставила его проскучать целый час в моем обществе…

– Ваше положение действительно было критическое, – весело говорил Половодов, целуя жену в лоб. – Я не желал бы быть на вашем месте.

– Нет, я с большим удовольствием провел время, – уверял Привалов.

– Чтобы хоть чем-нибудь утешить Сергея Александрыча, я показала ему карточку mademoiselle Ляховской, – объясняла Антонида Ивановна, блестя глазами.

– И отлично, – соглашался Половодов. – Теперь нам остается только перейти, то есть, вернее сказать, переехать от фотографии к оригиналу Тонечка, ты извини нас с Сергеем Александрычем мы сейчас отправляемся к Ляховскому.

– Знаю, знаю…

– А ведь я думал, что вы уже были у Ляховского, – говорил Половодов на дороге к передней. – Помилуйте, сколько времени прошло, а вы все не едете. Хотел сегодня сам ехать к вам.

– Ах, какой ты, Александр, недогадливый, – лукаво говорила Антонида Ивановна. – Сергей Александрыч был занят все время…

Половодов прикинулся, что не понимает намека, а Привалов испытывал какое-то глупо-приятное чувство. На пороге Половодов еще раз поцеловал жену, и эта картина семейного счастья могла тронуть даже каменное сердце. Никто бы, конечно, не подумал, что такой поцелуй являлся только одной нотой в той пьесе, которая разыгрывалась счастливыми супругами. Нужно заметить, что пьеса не была каким-нибудь грубым заговором, а просто после известной уже читателям утренней сцены между супругами последовало молчаливое соглашение. И, странная вещь, после своего визита к maman, которая, конечно, с истинно светским тактом открыла глаза недоумевавшей дочери, Антонида Ивановна как будто почувствовала большее уважение к мужу, потому что и в ее жизни явился хоть какой-нибудь интерес.

XI

Приваловский дом стоял на противоположном конце той же Нагорной улицы, на которой был и дом Бахарева. Он занимал собой вершину горы и представлялся издали чем-то вроде старинного кремля. Несколько громадных белых зданий с колоннами, бельведерами, балконами и какими-то странной формы куполами выходили главным фасадом на небольшую площадь, а великолепными воротами, в форме триумфальной арки, на Нагорную улицу. Непосредственно за главным зданием, спускаясь по Нагорной улице, тянулся целый ряд каменных пристроек, тоже украшенных колоннами, лепными карнизами и арабесками. Сквозные железные ворота открывали вид на широкий двор, со всех сторон окруженный каменными службами, конюшнями, великолепной оранжереей. Это был целый замок в помещичьем вкусе; позади зеленел старинный сад, занимавший своими аллеями весь спуск горы. Привалова поразила та же печальная картина запустения и разрушения, какая постигла хоромины Полуяновых, Колпаковых и Размахниных. Дом представлял из себя великолепную развалину: карнизы обвалились, крыша проржавела и отстала во многих местах от стропил целыми полосами; массивные колонны давно облупились, и сквозь отставшую штукатурку выглядывали обсыпавшиеся кирпичи; половина дома стояла незанятой и печально смотрела своими почерневшими окнами без рам и стекол. Видно было, что крыша в некоторых местах была покрыта свежей краской и стены недавно выбелены. Единственным живым местом во всем доме была та половина, которую занимал Ляховский, да еще большой флигель, где помещалась контора; оранжерея и службы были давно обращены в склады водки и спирта. У Привалова сердце сжалось при виде этой развалины: ему опять страшно захотелось вернуться обратно в свои три комнатки, чтобы не видеть этой картины разрушения. Когда коляска Половодова с легким треском подкатила к шикарному подъезду, массивная дубовая дверь распахнулась, и на пороге показалась усатая улыбающаяся физиономия швейцара Пальки.