И тут мы выходим на третье, главное действующее лицо этой истории — уважаемого В. Л. Бурцева и приобретаем право предположить, что неизвестным автором публикации был именно он. Если наша догадка верна, то дальнейшая разгадка таинственной заметки в его газете упирается, по нашему мнению, в единственный и отнюдь не риторический вопрос, а именно: мог ли В. Л. Бурцев, давний и заклятый враг династии и трона, пойти на фальсификацию воспоминаний Черевина? Несомненно, мог, что он неоднократно и доказывал за время своей журналистской карьеры, публикуя на страницах эмигрантской печати фальшивые «секретные документы» Департамента полиции и других органов государственной власти. Аналогичное скептическое отношение к «воспоминаниям Черевина» в изложении В.Л. Бурцева мы встретили у многих современных исследователей, включая О.Барковец, А. Крылова-Толстиковича и А. Боханова. Тем не менее мы все же склонны думать, что Бурцев, славно потрудившись над материалом физика Лебедева, выдумать все от начала и до конца просто не мог — ему, на наш взгляд, не хватило бы для этого «инсайдовой информации». В самом деле: вряд ли стоит сомневаться в подлинности некоторых весьма ярких эпизодов, да еще и изложенных образным и занятным языком опытного рассказчика, которым, по свидетельству современников, был Черевин. Приведем в качестве образчика хотя бы рассказ о неприязненных отношениях, сложившихся у генерала с «Владимировичами» — многочисленными отпрысками великого князя Владимира Александровича (а их у него было ни много ни мало четверо душ: три сына и дочь):

«Когда Александр III занимался в кабинете, а работал он очень много, Черевин помещался в… длинном зале перед дверью в кабинет, за особым столиком. На эти часы он оставался единственным человеком в мире, который мог войти к царю самостоятельно. Даже царица Мария Федоровна, не говоря уже о детях, если имела экстренную надобность потревожить царя-супруга, должна была предварительно доложиться через Черевина.

По словам последнего, это бывало редко, да и то он отказывал в докладах либо отговаривал докладывать, так как прерванный в очередных занятиях Александр III делался не в духе и встречал неурочно вторгшихся к нему угрюмым медведем.

Просить его в таких условиях было верным средством получить сердитый и неразборчивый отказ.

Сверх того, он столько же не любил, чтобы и Черевина, как верного царского стража, развлекали на его бессменном дежурстве. И вот на этой-то почве у Черевина с противнейшими для него Владимировичами действительно вышла однажды резкая перепалка.

Приехала великая княгиня Мария Павловна, — приехала прямо к императрице, я ее не видел… Потом явилися эти лоботрясы… Идут, шумят, словно они на Невском… Проходят мимо меня, конечно, кивок мне, маленькому человеку… Приехала великая княгиня? Через несколько минут, — не нашли они ее почему-то, — опять: „Генерал, вы не видели великую княгиню?“ У меня же дел, как нарочно, по горло: бумаг и резолюций целая гора… Через пять минут опять тут как тут: „Генерал, да где же, наконец, тут великая княгиня?“

…Взорвало меня… Встал и говорю: „Что вам от меня угодно? Какую великую княгиню вы ищете? Вы мальчики, для вас она не великая княгиня, а мама… Меня царские дети спрашивают: „Петр Антонович (так в тексте), где папа и мама“, а не „генерал, где великая княгиня“… И как вы смеете мешать мне, когда отлично знаете, что я занят государевым делом? Мне вверена охрана особы Государя, а я буду вам разыскивать каких-то там великих княгинь?!“»

Юнцы, конечно, оскорбились, бросились жаловаться родителям, а родители к царю… Александр III, недовольный и хмурый, должен был лично разобрать столкновение. Черевин дословно повторил ему, как было дело, подчеркнув и последнюю фразу… Александр III повернулся к обвинителям Черевина громадным телом своим и равнодушно произнес: «На что же вы жалуетесь? Петр Антонович (так в тексте) совершенно прав». Аутентичность этого эпизода у нас не вызывает сомнений. Как опытный царедворец Черевин знал все закулисные «тайны персидского и испанского двора», был прекрасно осведомлен о неприязненных отношениях, существовавших между Александром III и великим князем Владимиром Александровичем и их дражайшими супругами, и мог безбоязненно позволить себе осадить не в меру зарвавшихся родственников.

Вполне вписывается в своеобразный образ Черевина и якобы данная ему Лебедевым красочная характеристика: «Черевин был очень смышленый, остроумный и, в домашнем обиходе, даже добродушный человек, но совершенный политический дикарь и глубокий невежда: тип денщика в генеральском мундире. Александра III он боготворил и готов был говорить о нем целыми днями… Он с поразительной прямолинейностью делил мир на две половины. На одной, недосягаемо высокой, стоит Александр III, при нем на страже он, Черевин, и, пожалуй, так и быть, императрица Мария Федоровна, а на другой, где-то внизу, „простая сволочь“… Это подлинное его выражение. К числу „прочей сволочи“ он бесцеремонно относил не только все министерские и придворные властные силы (до Победоносцева включительно), но и иностранных монархов, и русских великих князей… Более того, этих последних чуть ли не преимущественно и в первую голову…

„Разве есть воля, кроме царской? — говорил он. — Я совсем не злой человек, и вот вы, например, очень мне симпатичны, но велел бы Государь: „Повесь Лебедева!“ — жаль мне было бы вас, но поверьте: не стал бы я спрашивать, — за что?…“ Вообще, смесь в этом человеке первобытного дикаря с утонченным придворным была в высшей степени любопытна и поучительна».

И, наконец, главный эпизод, ставший на долгое время основным свидетельством якобы пагубного пристрастия Александра III к спиртному: «Лебедев спрашивал Черевина, справедлив ли слух, будто Александр III крепко пил. Черевин, с лукавым добродушием, отвечал: „Не больше, чем я“. Но т. к. сам-то он пил, как бочка, то фраза была знаменательна. (Однако в Страсбурге, вопреки своей репутации, Черевин жил трезво.) Однажды он рассказал следующее: „Государь выпить любил, но „во благовремении“. Он мог выпить много без всяких признаков опьянения, кроме того, что делался необычайно в духе — весел и шаловлив, как ребенок. Утром и днем он был очень осторожен относительно хмельных напитков, стараясь сохранить свежую голову для работы, и, только окончив все очередные занятия впредь до завтрашних докладов, позволял себе угоститься как следует, по мере желания и потребности. На дворцовых средах он держится, бывало, пока не схлынет лишний чужой народ, а когда останутся свои, — тут начнет шалить и забавляться. Ляжет на спину на пол и болтает руками и ногами. И, кто мимо идет из мужчин или, в особенности детей, норовит поймать за ноги и повалить. Только по этому признаку и догадывались, что он навеселе.

К концу восьмидесятых годов врачи ему совершенно запретили пить и так напугали царицу всякими угрозами, что она внимательнейшим образом стала следить за нами. Сам же Государь запрещения врачей в грош не ставил, а обходиться без спиртного ему, с непривычки, при его росте и дородстве, было тяжело.

На средах императрица, словно надзирательница какая-нибудь, раз десять пройдет мимо его карточного стола, — видит, что около мужа нет никакого напитка, и спокойно, счастливая, уходит… А между тем к концу вечера — глядь — Его Величество опять изволит барахтаться на спинке, и лапками болтает, и визжит от удовольствия… Царица только в изумлении брови поднимает… А мы с ним, — лукаво улыбается Черевин, — мы с Его Величеством умудрялись: сапоги с такими особыми голенищами заказывали, чтобы входила в них плоская фляжка коньяку, вместимостью в бутылку… Царица подле нас — мы сидим смирнехонько, играем, как паиньки. Отошла она подальше, — мы… вытащим фляжки, пососем, и опять, как ни в чем не бывало… Ужасно ему эта забава нравилась… Вроде игры… и называлось это у нас: „голь на выдумки хитра…“ „Хитра голь, Черевин?“ — „Хитра, Ваше Величество!“ Раз, два, три! и сосем…“»

Зарисовка, конечно, забавная и яркая, но соответствует ли она истине? Если даже предположить, что она не являлась ловкой исторической мистификацией, принадлежащей бойкому перу Бурцева, а в основе своей все-таки имела какие-то воспоминания Черевина, то несомненно, что алкогольные акценты в ней могли быть расставлены как самим рассказчиком, который, как все находящиеся в алкогольной зависимости, был склонен видеть этот порок в окружавших его людях («не больше, чем я»), так и самим Бурцевым. Ведь и невинные шалости царя с детьми на полу дворца в Гатчине при желании можно представить за нелепые проделки перебравшего поклонника Бахуса.