— Я — Милош Якеш, последний коммунистический правитель этой страны, — сказал он. — Я возглавил страну и партию в 1989 году, и сразу же власть мою смела Бархатная революция, а раз столь бархатная революция смела мою власть, значит, власть эта была еще более нежной, чем сама революция, не так ли? Это была шелковая власть, — Якеш усмехнулся.
— И что же, теперь вы, коммунист, стали славянским магом? — спросил я.
— А разве это не логично? — он кротко улыбнулся. — За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них, — и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно. Видите ли, любому верховному правителю поневоле приходится совершать много зла, поэтому небо из сострадания дарит такому человеку немного святости в миг его воцарения, если он пришел к власти бескровным путем. Обычно эта капля святости смывается последующими жестокими и суровыми делами властителя, а на такие дела обречен из властителей любой, кроме тех, которые мгновенно теряют власть, не пролив ничьей крови. Я воцарился бескровно, случайно, и утратил свою власть также бескровно, поэтому капля святости, упавшая с неба, осталась на моей голове. Как же мне не стать магом?
Мне нечего было ему возразить, к тому же невероятный вид, открывающийся с вершины мавзолея, не позволил мне говорить. Поток живых факелов струился с холмов. Своим запредельно острым зрением я видел лица: лица рокеров, готов, байкеров, хиппи, цыган, эмо, хасидов, кришнаитов, рэперов, толкиенистов, ролевиков, панков и киберпанков и прочих. Все лица строги и вдохновенны. Великое таинство совершалось. Среди стоящих на мавзолее я никого не знал, кроме русского старичка, специалиста по климату, которого видел на конференции «Политическое значение весны». И только человек в белом плаще стоял с закрытым лицом.
Яромир вдруг извлек из складок своего плаща темный ларчик. Яромир открыл его: там содержались два старинных кубка из чуть помутневшего от времени стекла с плотно завинчивающимися золотыми крышками, вложенные в углубления, вырезанные по форме этих кубков. На поверхности кубков тонкой золотой линией изображены короны и вензель Рудольфа Второго Габсбурга, императора Священной Римской империи, сделавшего Прагу столицей Европы. В кубках плескалась темная влага. Яромир взял кубки, и далекий свет факелов вспыхнул рубиновым блеском в их гранях. Безотчетное профессиональное чутье сообщило мне, что кубки наполнены кровью.
Медленно и торжественно, держа кубки в вытянутых руках, Яромир приблизился к человеку в белом плаще. Все замерли. Казалось, затих даже ветер, и только треск факелов, словно гудение стрекоз, висел в воздухе. Человек в белом плаще передал свой раздвоенный посох тому, кто стоял рядом с ним, и откинул капюшон. Обнажилось лицо старца: длинная седая борода стекала на грудь потоком свивающихся ручьев; седые кустистые брови, похожие на полярный мох, почти совершенно закрывали глаза; длинное древнее лицо изборождено морщинами, как белый пергамент, изрубленный саблей. Я вздрогнул. Этот старец напоминал на статую рабби Льва, в которую сегодня утром так долго вглядывался Орлов.
— Кто он? — спросил я Элли по-английски.
— У него много имен. В шестнадцатом веке, во времена императора Рудольфа, он жил в пражском гетто, и тогда его называли рабби Лев. Львом его называли и в других местах. Это живой лев стоит на могиле мертвого льва. Называли его по-разному — Агасфер, Вечный Странник, или Великий Маг, или Гэндальф. Но мое сердце знает и шепчет его настоящее имя — имя, пронзившее столько веков, имя, которое убивает и возвращает жизнь, имя, от звуков которого хищные звери становятся кроткими, а беспомощные существа — свирепыми и сокрушительными.
Лицо Элли было бледно, в глазах, обращенных на меня, играл огонь.
— Что же это за имя? — спросил я.
Губы Элли дрогнули, и она тихо произнесла:
— Великий Мерлин.
Яромир приблизился к Магу и с глубоким поклоном протянул ему кубки. Старец принял их. Яромир вдруг заговорил на языке, которого я прежде не слышал. Странно, но я понимал каждое слово этого незнакомого и прекрасного языка. Это был славянский язык, явно очень древний, — возможно, тайный язык славян, родившийся в глубине мистерий, — и в нем словно бы сплелись и соединились все славянские речи: мистическая ясность русского, гордость польского, певучесть украинского, детская нежность и смешливость чешского, лесная уклончивость белорусского, прямодушие словацкого, смелость сербского, загадочная сдержанность болгарского, пылкость черногорского, византийская роскошь церковно-славянского, чувственная женственность словенского, крестьянское упорство языка поморов и русинов… Звучали в этом языке и холодные ветры севера, и стон арктического льда, и южный жар, и эхо скал Черного и Средиземного морей, и скрипы Уссурийской тайги — все изгибы земли, все великорусские реки, все края, где звучит славянская речь, вплели в этот язык свои голоса, — и Прага, славянское сердце Европы, пела в этом языке свою песню.
Я понимал этот древний язык, но не смогу вспомнить ни слова: таким его, видно, и задумали, этот язык таинств, проникающий до глубины души и тут же ускользающий из памяти. Могу передать лишь приблизительное содержание речей.
— Птичья кровь, — сказал Яромир, опускаясь на одно колено и протягивая чаши Магу. — Древняя жертва этой ночи. Кровь первомайских птиц — курицы и орла — смешается в недрах земли, и боги выйдут на поверхность. Кровь высоко летящего и низко падающего, кровь зоркого и разбивающегося в прах, кровь наводящего ужас смешается с кровью смиренной, с кровью простой, с кровью слепой, с кровью тупой, с кровью жирной, кровь царя с кровью смерда, кровь полета с кровью беготни, кровь палача с кровью жертвы, кровь господина с кровью раба, кровь бесстрашия с кровью страха, кровь неба с кровью дворов, кровь верха с кровью низа, кровь О с кровью К, кровь клекота с кровью кудахтанья, кровь слез с кровью смеха, кровь бодрствования с кровью сна. Да смешаются!
— Да смешаются! — ответил Маг на том же языке и принял чаши своими протянутыми руками. Голос его был глух и глубок. Затем он подошел к краю площадки, нависающей над гигантской воронкой в земле, и высоко поднял чаши к небу.
Небо послало в ответ пять полыхающих зарниц. Близилась гроза. Маг произнес некую фразу на древнееврейском языке и с этими словами бросил обе чаши в воронку, наполненную земляной тьмой.
— Восстаньте, славянские боги! Пусть вечно живут народы, навечно разъединенные и навеки влюбленные друг в друга!
Тут же гроза прокатилась по небу, дрогнули и пошатнулись все огни, и высветилось уже не пять, а целый куст зарниц. В глубине колоссальной воронки что-то забурлило, и вдруг все свистнуло, словно бы космос обернулся скворцом, и гигантское существо встало над воронкой. Черная фигура, достающая головой до облаков, медленно выпрямилась и открыла пронзительные зеленые глаза, глядящие на луну, видимую в разрывах туч.
Бог Святолес, покровитель всех друидских полян, всех рощ волхвов, всех магических кущ: руки его окутаны мхом, борода зеленела как чаща, черные гигантские ели качались на плечах, — и тут же фигура исчезла.
Парад Богов. Мало сказать, что я стоял там охуевший до глубины души — я просто стоял как обоссанный опоссум: мне казалось, что по моим ногам струится влага, потому что я обоссался и кончил множество раз; мне казалось, из глаз моих текут слезы, из носа исходит поток загадочных соплей, из уголков плотно сжатого рта выступает, пузырясь, слюна. Какая-то жидкость, похожая на квас, текла даже из ушей, но все это мне лишь казалось — на деле я стоял сухо и строго, как маг среди магов, вытянув вперед левую руку в римском салюте, принимая Парад. А боги шли… Шли великие древние боги. Отчего-то возникало ощущение, что они именно идут, что это процессия, хотя они поочередно вздымались и исчезали над воронкой — гигантские фигуры, каждая выше небоскреба, который Уорбис собирался возвести над Прагой. Даже если бы в сердце моем заверещал кровавый ангел, требуя, чтобы я записал имена богов (кажется, один из магов, принимающих парад, гулко выкликал эти имена), я не стал бы этого делать, хотя помню каждое имя. Даже если бы золотые выпуклые морды львов выступили у меня на ладонях, если бы они с доброй угрозой ощерили свои окровавленные клыки, требуя, чтобы я описал, как выглядели боги, я не стал бы этого делать, хотя помню, как в короне грозных длинных белых корней шел, оставаясь на месте, бог Пня.