Чижов помогал Василию деньгами в его путешествиях по Европе, с готовностью откликался на его просьбы оказать поддержку попавшим в беду друзьям. Он передал недостающую сумму для возвращения в Москву, к родным, умиравшей на чужбине от злой чахотки бедной студентке-нигилистке Е. А. Богуславской (ее образ впервые натолкнул Поленова написать ставшую впоследствии широко известной картину «Больная»).

Оказавшись в Риме, Василий Поленов начал делать этюды для грандиозного полотна «Кто из вас без греха?» — первого в серии картин «Из жизни Иисуса Христа». В Париже он в течение двух лет работал над исторической картиной «Право господина», иллюстрирующей одну из позорных страниц средневекового быта германских княжеств. Поначалу за неимением собственной студии трудился в мастерской близкого ко Двору художника-мариниста Алексея Петровича Боголюбова, которому Академия художеств поручила попечение и надзор за проживающими во Франции стипендиатами.

В Париже Василий Дмитриевич близко сошелся с И. Е. Репиным, так же, как и он, награжденным Академией Большой золотой медалью и правом на шестилетнее пенсионерство в Западной Европе. Илья Ефимович только что закончил своих «Бурлаков на Волге» и благодаря им получил известность сначала на Академической выставке в Петербурге, а затем на Всемирной — в Вене. Не смутившись тем, что картина отражала «левые» взгляды ее создателя, «Бурлаков» приобрел брат Наследника престола Великий князь Владимир Александрович — президент Академии художеств.

Однажды в мастерской Боголюбова Василий Поленов стал свидетелем того, как министр государственных имуществ А. А. Зеленой, в ведении которого находились вопросы судоходства, упрекал Репина за выбор сюжета, носившего, по его убеждению, клеветнический характер.

— Где это вы, милостивый государь, в нынешней-то России бурлаков сыскали? Их повсюду уже заменили паровые суда!.. Хоть бы вы, Алексей Петрович, — обратился он к Боголюбову, — внушили этим господам, нашим пенсионерам, чтобы, будучи обеспечены своим правительством, они были бы патриотичнее и не выставляли обтрепанные онучи напоказ Европе на всемирных выставках…^[645]

Во время одного из кратковременных посещений Чижовым Парижа по пути в курортный городок Виши, на воды, Поленов познакомил его с Репиным. Чижов нашел Илью Ефимовича в довольно грустном состоянии. Обремененный семейством, художник еле-еле сводил концы с концами, жаловался на недостаточность казенного академического содержания. Вдали от России Поленовым и Репиным овладело щемящее чувство ностальгии. «Теперь Вася и Репин и многие из их собратий непременно хотят писать в России, непременно ищут содержания картин в русском быту», — заключил из общения с молодыми людьми Чижов^[646]. Побуждаемые внутренним долгом и предчувствием перемен, назревающих в отечественном искусстве, они буквально считали дни до своего отъезда на родину. Удерживало одно: по условиям творческой командировки художник обязан был вернуться в Петербург с двумя значительными работами. У Репина уже была готова одна — «Парижская кофейня», в которой отразилось экспериментирование автора в области изобразительного языка.

Чижов не одобрял «Кофейню» прежде всего за бедность, «некартинность» ее содержания. По его мнению, отдавшись совершенствованию одной только внешней формы, Репин в своих творческих поисках зашел в тупик, тогда как мог стать подлинным новатором в искусстве, обратись к темам из русской истории и фольклора.

Илья Ефимович внимательно прислушивался к суждениям и замечаниям умного старика — непререкаемого авторитета по части эстетики. Его радовало, что к замыслу новой картины на сюжет древнерусской былины «Садко» Чижов проявил живейший интерес. Садко, «богатый гость» из Новгорода Великого, тридевять земель обошел, на дне морском побывал, но ничего краше родной земли не встретил. Вот как описывал сюжет картины сам Федор Васильевич: «Садко в подводном царстве смотрит, как мимо него проплывают… красавицы, но он не пленяется ими, а пленяется замарашкой <Любавушкой>, что наверху, одетою просто. Это изображение самого Репина, пред которым идут все страны образованные: Франция, Италия, Испания, Америка, — а он ни которой не пленен, и все его тянет к замарашке, к неумытой, непричесанной, его родимой России»^[647]. Это был как бы косвенный ответ Репина его критикам на обвинения в очернительстве и непатриотизме.

Чтобы наиболее эффектно изобразить «невиданную доселе игру красок и света в подводном мире», Чижов настоятельно советовал Репину отправиться в Неаполь, где в это время находился самый большой в мире аквариум. Его владелец — Антон Дорн, основатель Неаполитанской зоологической станции — приходился зятем близкому приятелю Чижова, оренбургскому и саратовскому губернатору Егору Ивановичу Барановскому. Федор Васильевич обещал снабдить Репина рекомендательными письмами, гарантировал ему свободный доступ к натуре, предлагал деньги на расходы, связанные с выездом в Италию, и квартиру по приемлемой цене.

Илья Ефимович был тронут добрым участием Чижова в его работе. «Поездка в Неаполь привела его в восторг, — извещал Поленов о реакции друга, — он сейчас же хотел собраться и катить, без всякой гордости приняв предлагаемую Вами помощь. Но, рассудив более холодно вопрос, он стал колебаться… <Безусловно,> относясь честно к работе, необходимо воспользоваться таким богатым материалом, как неаполитанский аквариум. Но так как желание вернуться в Россию у нас теперь заглушает все остальное, то он боится не кончить к предполагаемому сроку[648], хочет сначала заручиться временем. Во всяком случае, он очень благодарит Вас за Ваше к нему расположение и на днях будет писать Вам, дорогой дядя…»^[649]

Чижов был крайне расстроен нерешительностью Репина, вызванной, скорее всего, его щепетильностью в денежных делах. «Очень мне жаль, — отвечал он Поленову, — что Репин не решился пожить в Неаполе; ну, по крайней мере, съездил бы туда на недельку… наделал бы этюдов… Уговори его, пожалуйста, и представь ему то, что нам, людям трудящимся, не только не хорошо, а гадко смотреть на помощь собрата по труду как на какое-то вспоможение. Слава Богу, мой труд награжден с лихвой, но я не даю решительно никакой цены деньгам, кроме той, какую они заслуживают, как средство, быть полезным…» «Потолкуй хорошенько с Репиным, употреби все свое красноречие, — не унимался Федор Васильевич, и в этой его настойчивости проявлялось все буйство чижовского темперамента, не терпящего возражений, когда налицо дело, достойное общественной поддержки, — если ты уверен, что ты не красноречив, то напейся пьян на мой счет и пустись ораторствовать, — не достигнет витийства, пусти в ход силу и просто поколоти его, только достигни цели!»^[650]

Желая предоставить стесненным в средствах Репину и Поленову возможность иметь дополнительный заработок[651], Чижов пошел на небывалый для себя шаг — ответил согласием на предложение написать его портрет. Когда-то сам Александр Андреевич Иванов умолял Чижова позировать для одного из своих этюдов, но Федор Васильевич счел, что слишком некрасив, чтобы служить моделью художнику. Теперь же, помимо удобного случая оказать помощь талантливой молодежи, он получал еще и шанс лишний раз поучить ее уму-разуму. «Вы оба будете иметь дело со стариком несговорчивым, — предупреждал Поленова Чижов. — Вы забудьте думать, чтобы я ограничился сходством. Нет, брат, так и собаки писать портрет не годится… Я захочу, чтобы ты в портрете передал не милостивого государя Федора Васильевича Чижова, а такого Чижова, которого ты любишь (или, пожалуй, не любишь)… Точно того же прошу и у Репина. Тогда портрет имеет значение художественного произведения, когда я в нем вижу, как художник понял и принял в свою душу того, с кого он пишет портрет. Иначе для какого черта сидеть десять сеансов и скучать страшнейшим образом, для чего и художнику сидеть столько же и потеть над своей работой, когда фотография может передать лицо… с математической точностью… Ан нет, — фотография, чем больше на нее смотришь, тем делается пошлее и сильнее наскучивает, исключая фотографии людей, близких сердцу… потому что переносит к особе, сердце наполняющей. Чем больше смотришь на истинно художественный портрет, тем больше он пленяет не красотою лица, на которое и не взглянул бы в натуре… но которое отразилось в душе художника… Чем более художественности у портретиста, тем доступнее ему внутренняя красота человека, с которого он снимает портрет. Не знаю, удавалось ли тебе встречаться с такими высокими художниками… а мне случалось…»