Никитенко, у которого Чижов побывал перед своим отъездом из Петербурга, записал 1 июня 1847 года в своем дневнике: «Как он вперед соединит свои славянофильские идеи с тем, что теперь должен будет писать и делать, не знаю…»^[231]

Другого славянофила, проходившего по делу о Кирилло-Мефодиевском обществе, Н. А. Ригельмана, предложено было перевести на службу в одну из великороссийских губерний, но благодаря поручительству Д. Г. Бибикова, киевского военного генерал-губернатора, он был оставлен в Киеве под строгим полицейским надзором, без права выезда за границу.

Члены Кирилло-Мефодиевского общества были приговорены к различным мерам наказания.

Шевченко был отдан в солдаты под строжайший надзор с запрещением писать и рисовать — за сочинение стихов «самого возмутительного содержания», в которых он «с невероятною дерзостию изливал клеветы и желчь на особ Императорского Дома, забывая в них личных своих благодетелей» («Карл Брюллов, — упоминалось в деле Шевченко, — написал портрет В. А. Жуковского, который представил его Государю Императору. Его Величество и прочие члены Августейшей фамилии сделали складку и деньги послали через Жуковского Брюллову, а Брюллов на эти деньги выкупил Шевченко на свободу…»)^[232].

Гулак как главный руководитель общества, «человек, способный на всякое вредное для правительства предприятие», был осужден «за упорное запирательство» к трехлетнему заключению в Шлиссельбургскую крепость.

Остальные члены Кирилло-Мефодиевского общества были сосланы. Третье отделение выдало каждому из них (в том числе и Чижову) «денежное вспомоществование на обмундирование и первоначальное обзаведение» — по 200 рублей серебром.

Не забыты были и родственники. Невесте Костомарова, арестованного накануне свадьбы, было выдано 300 рублей на обратный путь в Киев. Матери Костомарова, приехавшей в Петербург вместе с невестой сына, кроме возмещения расходов на дорогу (300 рублей), было выдано жалованье сына за все время его заключения (600 рублей). Также жене Кулиша было произведено жалованье мужа^[233].

В «Деле о Кирилло-Мефодиевском обществе», находящемся в настоящее время в Государственном архиве Российской Федерации, в фонде Третьего отделения, сохранился любопытный отчет, свидетельствующий о том, во что обошлось казне содержание в течение полугода подследственных. На стол с вином и водкой был употреблен 221 рубль 10 копеек серебром; чаю, сахару, сливок и булок поставлено на 33 рубля 70 копеек; куплено: «очки, бандаж, пиявок, горькой воды, коньяку, бумаги ватманской Шевченко, сигар, папирос, табаку…» — на 22 рубля… ^[234]

Выйдя из-под стражи, Чижов уехал на Украину и некоторое время жил в Киеве, на квартире у Ригельмана. Он все еще надеялся, что ему будет разрешено издавать журнал. В одном из писем к Гоголю он сообщал, что «избрал себе поприщем деятельности — быть писателем… Начинания огромны, замашки велики». Но в то же время в душу закрадывались сомнения, особенно усугубившиеся со смертью Языкова, «нашего ангела-соединителя»: «Пришло ли время издавать журнал, могу ли я вполне удовлетворить тем требованиям, каким теперь должен удовлетворять журнал московский, — эти вопросы не дают мне покоя… Может быть, просто надобно всего ждать от времени, просто созреть…»^[235]

События 1847 года, надолго лишившие Чижова и всех славянофилов надежды на издание собственного периодического печатного органа, упрочили их оппозиционность в отношении правительства Николая I. В то же время 1847 год, как и урок, вынесенный из трагедии на Сенатской площади в 1825 году, укрепил их в уверенности, что альтернативы прогрессу путем мирных, постепенных изменений «сверху» при активном участии общественных сил не существует. В свою очередь, официальный Петербург, так и не решившись провести политический процесс по делу славянофилов и их «малороссийской партии», продолжал видеть в славянофильстве «подрывную силу», вполне способную «посягнуть на правительство и общее спокойствие отечества».

Революционные события 1848 года на Западе возбудили у властей новые опасения. Аресты в 1849 году Ю. Ф. Самарина и И. С. Аксакова преследовали цель запугать славянофилов и раскрыть их «преступные замыслы». Исключительной ловкостью «московских словен» объясняло правительство то обстоятельство, что ни один из них не оказался замешан в «заговор петрашевцев». Лишь последовавшая за смертью Императора Николая I «александровская весна», открывшая для России эпоху либерально-буржуазных реформ, позволила славянофилам вздохнуть несколько свободнее.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая УТРАТА

На Украине Чижов долгое время не мог прийти в себя: «Время идет все одинаково, то есть в бездействии; это меня мучит, мучит сильно»^[236].

Крушение планов общественных сопровождалось крушением планов личных. Катерина Васильевна Маркевич, любимая женщина Чижова, с которой, по его словам, было связано все его «личное, внеобщественное существование», сильно занемогла, едва узнав от Галаганов об аресте своего возлюбленного при въезде в пределы России. Накануне, весной 1847 года, она родила четвертую дочь, Катеньку, отцом которой, как можно предположить, был Федор Васильевич. После долгих проводов и мучительного расставания в январе 1846 года Чижов еще несколько раз, в течение весны и лета, приезжал на Украину, к Катерине Васильевне; от нее же осенью того же года он отправился в свою последнюю поездку на Балканы, закончившуюся двухнедельным заключением и ссылкой.

Супруг Катерины Васильевны Михаил Андреевич Маркевич вряд ли не догадывался о том, что на самом деле связывало его жену и мать его троих детей с «другом дома» Федором Васильевичем. Но стремясь отдалить неизбежность окончательного разрыва, он закрывал глаза на существование любовного треугольника.

Известие о рождении дочери застало Чижова за границей. Поэтому можно понять то нетерпение, с которым после полугодичной разлуки ожидалась назначенная на конец мая встреча. Но в отношения двух любящих сердец вмешалась большая политика. С Катериной Васильевной случился «удар», она потеряла зрение, затем произошло «разлитие молока»… «Я нашел ее в страждущем состоянии, — сообщал Чижов в Рим своему главному поверенному в сердечных делах Александру Иванову, — она начала поправляться, как вдруг непредвиденные обстоятельства до того взволновали ее, что только теперь, после двухмесячных страданий, она подает кое-какую надежду на выздоровление, и то одну слабую надежду»^[237].

Но чуда не случилось. 16 декабря 1847 года Катерина Васильевна Маркевич умерла. Чижов стал крестным отцом оставшейся без матери малышки, тайну рождения которой он унес с собой в могилу…

«Сегодня осьмой день, как меня постигло несчастие, — делился Федор Васильевич постигшим его горем с Александром Ивановым. — Я потерял все, что имел на земле. У меня есть мать, сестры, друзья; но потерявши ту, в которой Бог давал мне зреть самого себя, я уже отрекаюсь от всего… Ничто не занимает в душе моей того места, какое дано было этому небесному ангелу, посланному на землю для того, чтобы очистить и улучшить всё и всех, что и кто ни соприкасался с нею. Ваша душа чиста, ей чистота доступна; поэтому вы примите слова мои не за восторженность любовника, а за грусть человека, лишившегося счастия осязательно очами зреть присутствие Божие. Святая жизнь этого ангела, незлобливая душа ее, все являло ее святую природу; но последние четыре месяца Богу угодно было показать, что избранные Им поколебались в вере и любви к Нему. Четыре месяца невообразимых мучений, таких, что, случалось, сутки на трое слышно было одно скрежетание зубов и невольно, насильно вырывавшиеся крики, четыре месяца почти безотдохновенных страданий, — и ни одного… ропота! Она при малейшем отдыхе только-что молилась Богу и говорила одно: как ни велики мои страдания, но грехи мои заслуживают больших. Александр Андреевич, во всю мою жизнь я знал двух существ такой высоты: Языкова и ее, и Бог сподобил меня быть близку тому и другому. Она вверилась мне, как дитя, любила меня, как нечто высшее, и при этой истинно-неземной любви была строга ко всему, не стоящему любви ее… и святости, которою преисполнена была чистая душа ее. В самой любви она создала меня, и как дружба Языкова, так и любовь ее возвышали меня в собственных глазах моих. Теперь одна мольба к Богу, чтоб Он навел на путь, которым бы мог я соединиться с этими святыми душами в другом мире… Богу угодно послать испытание; прошу одного — выйти из него чистым, снести без ропота и утешиться не земными надеждами и мечтами, а одним упованием в вечность и покорность воле Божией»^[238].