— А хошь, я тебе сейчас поросенка отдам. Пошли ко мне, — и снова икнул.

Падая с одного бока на другой, дядя Ваня кое-как встал на четвереньки и, задрав голову, попросил меня:

— Поехали, Юрк, он нам поросенка подарит.

Я с ужасом начал отказываться:

— Да я ни разу не ездил, как я поеду, к тому же на улице только светает.

— Все это для моряков пыль, — категорично заявил дядька и, держась за стену, пошел на улицу, — я тебе обещал научить ездить на машине, научу, — оборачиваясь ко мне, решительно заявил он.

И я поехал, правда не дальше соседского забора. Треск ломаемого штакетника был слышен на всю деревню. Он с матюгами согнал меня с водительского места:

— Тебе на ишаке надо учиться ездить, а не на машине!

Поблагодарив таким образом меня за поездку, он дальше поехал сам. Поехал до телеграфного столба. Раздался страшный скрежет металла о бетон, и слова его дикой благодарности донеслись до нас. А мы с Любой полезли спать на сеновал. По улице уже гнали коров. Утро начиналось.

Обратно они прикатили машину ближе к обеду.

— А че своим ходом не поехали? — спросил их кучерявый дядя Витя.

— А мы ключи не нашли, — ответил лысый мужичок, доставая из карманов две бутылки самогонки.

Поиски увенчались успехом: ключи оказались на полу машины под сиденьем.

— Такое дело стоит обмыть, — обнимая мужичка за плечи, радостно объявил дядя «Ваня.

И мы начали обмывать. Сколько дней мы обмывали великую радость, я уже не помню.

Только однажды прибежал чей-то малай и криком сообщил нам, что сейчас сюда приедет председатель колхоза вместе с участковым. Всех выгонит на работу, а гостей отправит в райцентр.

Такая перспектива, оказаться в райцентре без документов, нас ни в малейшей степени не прельщала. Я по-шустрому переоделся, а так я все время и ходил, как беспризорник. И мы, оперативно распрощавшись, пообещав всем вскорости вернуться, отъехали домой.

Лысенький мужичок и Люба долго махали нам вслед рукой.

Ехали мы, как по скользкой дороге, хотя это было не так. Дядя Ваня, как пионер, крутил баранку и жутко матерился, постоянно добавляя:

— Идем ко дну, настроение бодрое.

В салоне стоял ощутимый трупный запах. Я открыл окно и высунул голову наружу.

— Ты никого там не убил? — спросил дядька, останавливая за деревней машину.

Я выдохнул и шомором вылез на воздух. Дядька ходил вокруг новенькой машины и только крякал, допытываясь у меня:

— Ты не знаешь, кто разбил ее? — сам же отвечал: — должно быть, хахали твоей невесты Любы. Я вот все расскажу Нинке.

— А я тете Тоне, как ты с женой дарителя хряков целовался, — одарил я его святой улыбкой.

— Каких хряков? — уставился он на меня.

— Так ты с лысеньким мужиком за подаренным поросенком ездил и там машину и разбил, — намеренно умалчивая о соседском заборе, напомнил я ему.

— Что-то я припоминаю, — щуря глаза, сказал он и бросился к машине. — Точно! — вытаскивая за ноги подохшего поросенка, злорадно прошипел он и поволок поросенка в кювет, на обочину, — он что, мне его мертвого подсунул, чтоб я, значит, по дороге его выбросил, — гадал он, силясь вспомнить подробности того утра.

Шурша шинами по гальке и весело подтрунивая друг над дружкой, навстречу нам ехали мальчишки-велосипедисты с большими сумками на руле. Самый маленький из гонщиков, что-то крикнув остальным, остановился напротив нас. Его закрытая дерматиновая сумка была как живая, она тонко визжала и яростно билась.

Дядя Ваня, хохотнув, поинтересовался:

— Что, кроликов везешь?

Мальчуган, хлопая ладошкой по сумке, покривился:

— Сусликов, — нехотя ответил он. — Суслики в сумке дрались.

— А что, в Ивановке есть нечего, что сусликов везешь!

— В какой Ивановке, — возмутился пацан, — читай, — указал он рукой на прибитый к столбу у дороги жестяной указатель и сам же, морщась, прочитал. Деревня Алексеевка, ясно? А в Алексеевке все есть: и мясо, и молоко, — крикнул он, залезая под рамку велосипеда. — А Ивановка километров двадцать отсюдова, — отъезжая, так же прокричал он.

— Так куда мы с тобой заехали с похмелья? То-то я никого там не узнал, — сказал дядя Ваня, уставившись удавом на меня.

— Это ты в деревню завез, — обиженно ответил я, садясь в машину.

Некоторое время он ехал молча, потом оскалился:

— А ты вторую жену собрался в Алексеевке брать, даже запой устроили. Хорошо, что еще шею не намылили, родственнички. Дохлых поросят дарят, мать иху… Нет, надо пить бросать, — покачав головой, просипел он тихо.

— Персидский мудрец, — гордо сообщил я, прочитав четверостишие.

— Ясное дело, дурак такое не напишет, — согласился дядька. — Ты лучше посмотри за моим сиденьем, в кармашке, бутылку самогона, я дня два назад там ее заныкал, а то, не дай бог, опять забуду, как в субботу. А сегодня, кстати, какой день? — спохватился он, косясь на меня.

— С утра вроде бы пятница была, — ответил я с улыбкой.

— Мать твою, — взвыл он, — неделю пропьянствовали. Теперь опять конфеты покупать и справку у врачихи клянчить. Ведь зарекался не пить, — бичевал он себя нещадно, прихлопывая ладонями по рулю.

— Вам, задрипанным художникам, хорошо в мастерской, от выработки работаете, пришел на работу — не пришел, потом наверстаешь, нарисуешь белиберду. А у нас почти нормированный рабочий день. Вот это и плохо, — разговаривал он сам с собой, вытряхивая папироску из пачки. — Наливай, че сидишь, кукуешь, на ходу пить будем, — подхлестнул он меня, закуривая.

— Ты же решил бросать, — подкузьмил я ему.

— А-а, с вами бросишь, — в сердцах отмахнулся он.

Мы еще не знали, что нас разыскивает милиция. Наши женушки, спохватившись, так и написали в заявлении:

«Неделю назад выехали в неизвестном направлении и пропали дядька с племянником. Особые приметы — один обут в тапочки, второй — в галоши на босу ногу».

А мы ехали домой. Ехали, похмелившиеся и умиротворенные. И я вспомнил дядькину песню и тихонько ее запел:

— Постелите мне степь, занавесьте мне окна туманами…

Дядя Ваня слушал, слушал мое бормотание и заорал во весь голос, как на свадьбе, косясь вприщур на меня:

— В изголовье поставьте упавшую с неба звезду, а по стелите мне степь…

Этот пригородный поезд зэки прозвали бичевозом, торгаши и спекулянты — барыгой, молодежь — пятьсот-веселым. Отправлялся он со станции Оренбург на границу с Куйбышевской областью, шел долго, останавливаясь возле каждой деревеньки. А мог остановиться для чего-то в степи, постоять минут пять, подумать и тронуться дальше. Такой уж был поезд, с причудой, со своим куражом. Со станции Оренбург отправлялся он в свой упрощенный вояж так же упрощенно или, скорее всего, оригинально для поезда. Так отправляется повозка с постоялого двора.

Смена машинистов, два молодых парня, Егор да Мишка, медленно подавали поезд вперед, высунувшись из окон.

Проводниц было трое, по одной на два вагона. Тетя Нюра, женщина лет пятидесяти, Анна Васильевна — женщина лет тридцати пяти и Аннушка — девушка восемнадцати-двадцати лет. Все трое были по разным причинам незамужними.

Пересмешники так его и звали: поезд Анькин.

По будням отъезжающих было немного, так, раз-два и обчелся, но по пятницам и субботам был сущий ад для проводниц. Народу тьма-тьмущая. В основном по лицам все знакомые, спешившие под выходные попасть в родные места. Тут у Аннушек начинался такой бедлам, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Сегодня как раз была пятница, день полной катавасии и неразберихи.

Поезд тронулся, но через десять секунд остановился, так как из дверей своего переднего вагона, размахивая сигнальным флажком, что-то кричала машинистам тетя Нюра.