Не жисть у Пыхти текла, а мед майский. В лесу по овражным местам еще снег пластался, а на полянах уже травка из земли зелеными штычками к солнцу рвалась, когда после обеда к мельнице две большие самоезжие машины подъехали. И стали с них мужики бревна, доски и струмент всякий сгружать. Пыхтя, серьезно удивленный, на посинелую от времени соломенную крышу забрался и стал на мужиков обиженные глаза лупить и их разговор слухать.

Когда все повыгрузили, к дохленькому мужичишке в задрипанной кепке подошел дородный мужчина в кожаном пальте и шляпе и сказал:

— Вот, Семен, твоя мельница, хозяйствуй, еще ссуда понадобится, дам, только помни, колхозу помол — в первую очередь…

Машины уехали, а хлюпкий мужичишка, довольно потерев ладони, стал таскать свое житейское барахло в пристройку при мельнице. Таскает он и песню гундит. Пыхте даже противно стало. Слез он тогда с крыши и пошел к Мохнушу жалобиться на певца в кепке… Мохнуш к новости отнесся наплевательски:

— А, велика беда, — отмахнулся он, — понадобится — пужанем, враз в деревню убежит…

Шли дни, с утра дотемна мужичок Семен тюкал топориком свои бревна, при этом всегда песню мурлыкал. Работным мужичком оказался Семен — ни секунды сложа руки не посидит. Пыхтя смирился, а со временем за неуемное усердие Семена к работе даже хорошо зауважал. Дело было в конце мая, а надо сказать, май не шибко теплый выдался. И вот в один погожий день надумал Семен деревянный затор на реке править, чтоб, значит, вода с высоты на мельничное колесо падала и вертела его, а колесо — уж жернов. И вот залез мужичок с утра в еще стылую воду, так до вечера и пробултыхался в ней. Замерз, как цуцик. А уж на следующее утро не встал. Огненный жар в его теле поднялся, от жару слова бессвязные стал лопотать и все водицы просил испить. Пыхтя сходил за Мохнушем, совета спросить, что, значит, с Семеном делать, как от хвори избавить. Мужик работный да и семья имеется. Мохнуш, как всамделишный дохтур, осмотрел бормочущего в беспамятстве Семена и говорит, опосля осмотру:

— На днях преставится твой хозяин… и пужать не надо, сам уберется…

У Пыхти от Мохнушева анализу нутро, как морозом, прихватило:

— Иди отсель, бараний дохтур.

Мохнуш ушел разобиженным, а Пыхтя, не жалея ног, побег в деревню, к деду Шалому. В стариково подпечье не вошел, а влетел стрелой. И дыша отрывисто, с одышкой, выложил махом всю оказию с Семеном ошарашенному старику.

— Ты угомонись и толковей поведай, — попросил озадаченный дед.

Пришлось Пыхте снова торопливо вести пересказ. Старик чутко прослушал рассказ Пыхти и, ни слова не говоря, ушел куда-то. Когда вернулся, подал Пыхте чеплашку, полную меда, и разъяснил, как надо врачевать хворого простудой. Пыхтя молнией метнулся на мельницу. Семен все лежал в забывчивости. Горячо и часто дыша, все просил испить водицы. Пыхтя с горем пополам растопил печку-буржуйку и, встав на чурбачок, поставил на нее жестяной чайник. Непростым делом оказалось напоить больного горячим чаем с медом. Тело Семена было тряпочно-безвольным. Пыхтя, изрядно помучившись, так и не напоив больного, сел на чурбачок и загоревал. Невесть с чего, ему вдруг вспомнилось, как он жил на Дону, в хате веселого казака Прошки.

«Е-мое», — вдруг озарило его, и он в мгновение принял вид казака Прошки, дело сразу пошло на лад. Два дня Пыхтя, не меняя казачий облик, сидел сиделкой подле Семена, поил чаем с медом и медом растирал щуплую грудь хворого. На третий день поутру Семен тяжело разлепил дрожащие ресницы и от увиденного онемел. Перед ним, на чурбачке, во всей амуниции, при шашке и пистолете, сидел чубастый казак в папахе набекрень. Но потому как лихой казак светло и радостно заулыбался Семену, то он окончательно пришел в себя и в ответ тепло развез улыбку по небритым щекам:

— Ты меня выходил?

— Я и дед Шалый.

— А дед Шалый где?

— В деревне, под печкой сидит.

— А зачем под печкой? — удивился Семен.

— Я хотел сказать, на печке, — торопливо поправился Пыхтя.

— А зачем ты в такой одежде? — не унимался оживший мужик.

Пыхтя, чувствуя, что вопросам мужика не будет конца и края, решительно встал:

— Да, кино сымаем, — и, шагнув к двери, обернулся к Семену, — мне пора на лошади ездить, поправляйся.

Уже за дверью Пыхтя едва расслышал слабый голос Семена:

— Спасибо вам!

Ночью Пыхтя неотрывно смотрел в прореху соломенной крыши на яркие подмигивающие звезды и обиженно думал: «Ну почему он в своем обличье не может подружиться с таким простым и добрым человеком, как Семен? Ну почему?» Так и не найдя ответа, он уснул. И приснился ему яркий от цветов луг, где на самом большом красном бархатистом цветке сидел золотистый шмель.

Босяк и голуби

Всякий раз, когда голубиная стая по невидимой спирали уходит в небо, Босяк цепенеет. В такие минуты чудится ему, что он вместе с голубиной ватагой рассекает взмахом крыла голубую бездну. И с бесконечной, бездонной высоты он еще долгое время явственно видит маленькие коробки домов, кривые нити дорог и мелкую, муравейную суету людей, маленьких людей. И теплое чувство блаженства на какое-то время сковывает сладкой истомой его душу. В такие минуты Босяк становится очень покладистым.

Сколько он себя помнил, голуби с ним были всегда. Еще когда были живы родители, отец сажал его на свою крепкую, как литую, шею, и они поднимались по скрипучей и шаткой лестнице в голубиный домик. Там отец усаживал его на пол и подавал в крохотные ручки голубя. Босяк прижимал его к лицу и с наслаждением вдыхал терпкий запах голубиного тела. На всю жизнь остались в его памяти могутная шея отца и ни с чем не сравнимый запах голубя.

Он перешел в седьмой класс, когда в первые заморозки погибли в автомобильной катастрофе его родители. Они остались с сестрой вдвоем. Позже к ним переехала жить сестра отца, тетя Нина. Ровно через полгода тетка с сестрой запили. А начало было хорошим. Стали они варить самогонку, чтоб продавать всем жаждущим. На вырученные деньги покупали необходимые вещи и продукты. Но процесс их затянул, и они, в конце концов, запили.

По весне Босяк, не сказав ни слова, скатал постель, собрал нехитрые пожитки и перебрался в баню. Слава богу, баня была добротная, почти новая. Родственники не отговаривали, только посоветовали: «Ты есть-то хоть приходи домой». Хотя у самих порой и куска хлеба не было на столе. Босяк на такое предложение кисло улыбнулся, но соглашательски покивал головой.

Напротив окошечка, в бане, установил большой фанерный ящик, который заменил стол, чурбачок стал табуретом, банный полок — кроватью. Так и зажил Босяк в своей новой обители то ли аскетом, то ли затворником.

Обычно после школы приходили одноклассники, как бы между прочим «…да вот, захватили по случаю…», приносили кто пирог, а кто и кусок мяса. Делали вместе уроки, потом возились на голубятне, — так и проходил день.

Еще в классе третьем на день рождения подарил ему отец акварельные краски, а желание работать ему подарил, видно, Бог. Только с того дня стал рисовать Босяк. И, на удивление, очень хорошо. Часто от одиночества, а еще чаще от безделья стал он долгие часы проводить над рисунком, все больше и больше добиваясь сходства с оригиналом.

С таким же неистовством увлекся и масляными красками, найдя в них неограниченные возможности для своих способностей.

Две вещи скрашивали серую, безрадостную жизнь Босяка: голуби и краски. В них находил он утешение и забвение своей невеселой жизни.

Босяк сидел за своим импровизированным столом, подперев подбородок кулаками, и невидяще смотрел в окошечко бани. Все его мысли были в будущей картине. Перед ним лежал загрунтованный холст, натянутый на подрамник, и мягкий карандаш. Чуть в стороне — недоеденный кусок хлеба и вареная картофелина. Он давно задумал написать серьезную картину, даже придумал ей название «Девочка у фонтана», но никак не получалось лицо девочки. Он пересмотрел множество фотографий, репродукций, но желаемого так и не нашел. Все было не то, что он себе представлял. Вернее, что однажды увидел во сне. А увидел он русоволосую девочку с большими синими глазами, стоящую на фоне действующего фонтана и двух летящих над фонтаном голубей, напоминающих бабочек. И вот уже почти полгода Босяк бился над этим сюжетом, но всякий раз получалось совсем не то, что он задумывал. «Если бы еще раз увидеть этот сон, — безнадежно думал он, — я бы запомнил каждую черточку, каждую линию».