Сзади, после не одной бутыли выпитой медовухи, громко переговаривались промеж себя цыган и Селин. Ванька думал о Насте. Она вспоминалась ему крестящей их на дорогу, сама светлая в светленьком платьице, хрупкая и легкая, показалась она ему необычным цветком в непроглядной ночи.

— Ночь прям тебе воровская, — восторженно обронил цыган.

— Не дай бог, в такую ночь да зимой, — поддержал разговор Селин, — от цыганского пота враз помрешь. — И засмеялся.

Ехали второй час, и совсем неожиданно впереди мелко заплясали огни Сорочинска. Селин тронул Ваньку за плечо.

— Давай правь к кирпичному заводу.

Но до самого завода с полверсты не доехали, встали сторожко в просеке.

— От греха подальше, — объяснил Лацко, когда остановились.

Ванька слез и стал подтягивать подпругу, погладив лошадь по животу.

— Сильно не тяни, — остановил Селин, — видишь, лошадь жеребая. — Пошептавшись с Лацко, коротко бросил: — Жди да наломай веток. — И канули в ночи.

Ждал долго, наломал веток и теперь сидел на них и курил, таясь, пряча тлеющий огонек промеж ладоней. Немного погодя послышался сдавленный кашель, звук падающего металла и следом, приглушенно, отборнейшая матерщина. Вернулись втроем, запыхавшиеся, но довольные.

Лацко сгреб сено с передка бистарки и принялся укладывать винтовки.

— Ты чего, Емельян, упал-то?

— Да тут ямок столько… — ответил незнакомец, подавая цыгану оружие. — А Пашкова и Коновалова, говорят, в Лобазах порубали, — продолжил он прерванный было рассказ.

— Ничего, Емельян, отольются кошке мышкины слезы, — грозно пообещал Лацко, притрушивая винтовки сеном.

Селин сгреб наломанные Ванькой ветки и набросал сверху, для неприметности.

— Ну, Емельян, спасибо тебе за сохранность оружия. Думаю, опосля нашей победы это дело обмоем, — обнимая незнакомца за плечи, благодарил его Лацко. — Нам пора ехать, уже близко рассвет.

— Да за что спасибо? Это приказ Пашкова — чтоб всех, кто восстанет супротив белой армии, оружием снабдил. Вот недавно в Тоцкое отправил тридцать две винтовки и пулемет; вам вот семьдесят штук. Это уж спасибо говорите предусмотрительному Пашкову и Коновалову, а мне-то за что? — говорил, как оправдывался, Емельян.

— Так не бай, тебе в первую голову спасибо, что сохранил, что не сдал новым властям. Ничего, Емельян, будет и на нашей улице праздник, верно баю, — в голос сказал кузнец, запрыгивая в бистарку.

— Давай, Ванек, трогай.

Ванька, пошевелив вожжами, только сейчас заметил, что Емельян — горбун.

Тяжело груженная бистарка грузно плюхалась в каждую яму и нудно скрипела на подъеме.

На горизонте, по самому небу, расплывалось золотистое пятно восходящего солнца. Но по впадинам бескрайней степи еще лежали дремотно свинцовые туманы, а цвет реки был пугающе темен и знобок.

Селин и Лацко сидели и, довольные сделанным делом, чадили самокрутки и вели никчемный разговор, нет-нет да бросая в спину Ваньке шутливые слова.

— Мотри, Ванька, не засни, не то падешь под ноги коню. — И беззлобно гоготали.

Полдела сделали, настроение было хорошее, и теперь мужики по-свойски подтрунивали над пареньком.

Ванька сидел за возницу, чутко ворочая по степи глазами, свесив ноги с передка бистарки. Вдруг из-за взгорка от далекой реки показались шесть всадников.

Ванька осадил лошадь, стал всматриваться.

— Ты что, Ванька? — спросил Селин, не видя всадников.

— Казаки! — хрипло вскрикнул паренек, хлобыстая вожжами по брюхатой лошади.

— Гони! — визгливо крикнул Лацко, доставая винтовки со дна бистарки.

— Ну и, мать твою, попали!.. — простонал Селин, клацая затвором.

Всадники быстро приближались. И коротко, как вспышка молний, сверкало над их головами обнаженное жало клинков.

Один, на гнедом скакуне, обогнав остальных, шел наперерез бричке.

В трясущейся повозке открыли беспорядочную стрельбу, но казаки, как завороженные от пуль, уже настигали подводу.

Лацко вдруг ойкнул от выстрела, схватился за голову и упал на дорогу, под ноги несущихся коней.

Кузнец, обхватив живот и воя истошно и утробно, червяком ворочался в повозке.

При повороте на деревню, возле каменного идола, лошадь вдруг сделала невероятный скачок и пала замертво. Бричку подняла какая-то страшная сила, а затем швырнула наземь. Ванька отлетел к каменному идолу, как во сне, тяжело поднялся на ноги и, шатнувшись, сделал шаг к лежащему без движения дядьке Серафиму.

Налетевший смерчем на Ваньку казак замахнулся шашкой. Ванька поднял голову и обомлел: сквозь искаженное яростью лицо он в мгновение признал родные черты, и невероятный крик прорвал горло:

— Степа-ан!

На секунду застыла в размахе поднятая для удара рука и опустила на голову паренька шашку плашмя.

Ванька полетел в бездну.

Обочь дороги каменный истукан, поджавши губы и скрестив на груди руки, смотрел пустыми глазницами на кровавую потеху людей, храня вечное молчание.

VI

Ванька очнулся от ласкового прикосновения чьих-то рук к его лицу. Открыл глаза и заулыбался.

Перед ним, протирая его лицо, сидел на корточках брат, Степан.

— Ну что, сердяга, пришел в себя? — спросил он тепло. — А я ведь тебя чуть жизни не лишил. Хорошо, что закричал: я успел шашку на взмахе вывернуть.

Две слезы, как две бисеринки, задрожали в уголках Ванькиных глаз.

— Ты чего, братишка? — прижав Ванькину голову к своей груди, ласково утешал Степан. — Ведь все хорошо: мы живы, мы встретились, скоро к матушке поедем. Как там наша добрая? — бубнил он нежно.

— Нету более ни тятьки, ни матушки, — Ванька сквозь слезы сглотнул тяжелый ком в горле, — вусмерть расшиблись три года назад.

Степан отшатнулся.

— Как, как случилось?! — затряс он паренька за плечи.

— Они к бабке в Тоцкое ехали, ну никодимовская лошадь и понесла. Упали с Самарской кручи, — понизил голос Ванька, видя, как белеет шрам на лице Степана. — А это тебе кто? — кивнул он на шрам.

Степан бездумно провел рукой по отметине и машинально ответил, утопая мыслями в тяжелом Ванькином рассказе:

— А-а, это? Да австрияк в пятнадцатом. Поспешно подошел казак, стоявший все это время не вдалеке, оттянул за рукав Степана в сторону.

Ванька удивился, до чего они похожи — как два брата-близнеца. Подошедший казак и брат, оба высокие, статные, даже одеты одинаково: поверх солдатской формы темно-коричневые черкески, на голове белые лохматые папахи.

— Ты только ничего не бойся, все будет хорошо, — обронил, возвратившись, Степан.

По голосу брата Ванька понял, что что-то случилось.

— Как, голова не болит? — сочувственно поинтересовался Степан, вытирая засохшую кровь с Ванькиного лица.

— Болит, — признался Ванька.

— Война, будь она проклята, брат брата готов убить, — с тяжелым выдохом сказал Степан.

С двумя солдатами подошел невысокий кривоногий урядник и сказал с явным удовольствием, похлопывая кнутовищем по голенищу сапога:

— Березин, давай пленного к есаулу.

У Степана сжались до белого цвета пальцы на эфесе шашки.

Макущенко за спиной урядника, понимая состояние Степана, испуганно затряс рукой.

— Какой же он пленный, он мой брат кровный. — Желваки судорожно заходили на Степановых бритых скулах. — Он ить у меня один остался.

— Есаул разберется, — с опаской отступая от Степана, уже тише сказал урядник и кивнул стоящим позади солдатам.

Со звоном вылетела шашка из ножен.

— Не балуй, Березин, — отбегая в сторону, визгливо кричал урядник и дрожащей рукой пытался расстегнуть кобуру нагана.

Солдаты направили на Степана штыки.

Ванька поднялся, скользнув спиной по стволу березы, опершись на которую сидел, и во все глаза, ничего не понимая, смотрел на происходящее.

Малоросс сдерживающе повис на Степановой руке, тайно подмигнув ему.

— Урезонь его, Макущенко, урезонь баламута, — бегал вокруг них урядник, показывая глазами солдатам, чтоб уводили Ваньку.