— Да.

— Лишь отчасти, Джонас. Я мог бы установить наличие у плода монголизма или других генетических болезней и отклонений, но не врожденную патологию. Ты должен понимать, что это очень рискованно, Джонас. Можно повредить плод. Вызвать эклампсию[15], преждевременные роды, инфекцию. И ради чего? Ради того, чтобы непроверенным путем получить сомнительные данные. Дождись-ка лучше рентгена, Джонас.

— Я не могу ждать так долго, Берни.

— Джонас, чтобы убедить родителей в том, что их дочь говорит правду, тебе не нужны хромосомные исследования. У тебя и без них полно доказательств. Что же касается вероятности того, что родится монстр, то ненадежность амниоцентеза плюс его побочные эффекты перевешивают любую недостоверность доказательств.

— Берни, — медленно произнес Джонас, — я хочу сделать это исследование. Ты имеешь большое влияние в университете, ты можешь мне помочь.

Полнотелый генетик поднялся со своего места и медленно покачал головой.

— Знаешь, Джонас, что я обо всем этом думаю? Что ты хочешь сделать амниоцентез не потому, что тебя волнует здоровье этой девушки. А потому, что это нужно тебе самому.

Джонас быстро отвернулся от друга и взял в руки бокал с мартини. За его спиной Берни продолжал:

— Знаешь, ты становишься одержимым этой идеей. Хорошо, ты хочешь защитить девушку и убедить ее родителей и друзей, что она по-прежнему чиста и непорочна. Но у тебя для этого полно доказательств.

Требовать провести амниоцентез на этой стадии, когда рентген может ответить на все твои вопросы, просто безумие. Требовать это может только человек, у которого на уме какие-то другие планы. — Пухлая рука Берни тяжело опустилась на плечо друга. — Ну и какие у тебя на уме планы?

Джонас медленно повернулся.

— Я собираюсь опубликовать этот материал, Берни.

Берни Шварц уставился на друга.

— Это была шутка?

— Нет, Берни. Я буду дураком, если не сделаю этого. Наука идет вперед семимильными шагами, раздвигая горизонты и границы человеческой сексуальности. Кто-то должен поднять разговор о партеногенезе. Почему не я?

Берни убрал руку и серьезно посмотрел на друга. Он заметил, что Джонас был очень напряжен.

— Джонас, ты относишься к ней как к подопытному кролику. Ты забываешь, что эта девушка твоя пациентка.

— Но я, наоборот, ей помогаю, как ты не понимаешь? Написав об этом, я помогу найти поддержку многим будущим партеногенетическим матерям. Эта девочка, Берни, прошла через круги ада, она даже пыталась покончить жизнь самоубийством из-за того, что ей никто не верил. Если я смогу опубликовать свое открытие, доказать его и убедить всех в том, что это природный феномен, я спасу таких вот будущих Марий от отчаяния и горя!

Крошечные глазки Берни Шварца внимательно изучали лицо друга.

— Ты действительно веришь в это, Джонас? Или так пытаешься оправдаться в собственных глазах?

— Что, черт возьми, ты имеешь в виду?

Берни задержал на нем взгляд. Казалось, он боролся с собой, затем пожал плечами и посмотрел на часы.

— Мне пора домой, Джонас, а то Эстер меня, наверное, уже потеряла.

— Берни, мне нужен твой совет.

— Нет, Джонас, не нужен, ты уже все решил. Ты принял решение еще до моего прихода. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы предположить, что я обо всем этом думаю.

— Что? Скажи мне.

Берни направился к двери, Джонас следом за ним.

— Ты превратишь жизнь этой девочки и ее ребенка в настоящий кошмар, Джонас. Ты опубликуешь это в медицинском журнале, что очень «этично» с твоей стороны. Потом новость подхватит один журнал, затем другой, и, не успеешь ты и глазом моргнуть, как фотографии этой девушки и ее ребенка будут смотреть со всех газет и журналов страны. Их затравят, как тех пятерняшек Дионн. Берни положил руку на дверную ручку.

— Ты этого хочешь?

— Этого можно избежать…

Берни поднял руку.

— Все, что могу сказать тебе, Джонас, это хорошенько подумай, прежде чем сделать такой шаг. Реши, что для тебя важнее.

Джонас проводил друга до входной двери. Он стоял на крыльце и смотрел, как Берни в яркой гавайской рубашке и шортах-бермудах шагнул в духоту вечера и пошел прочь.

Вернувшись в свой кабинет, Джонас взял в руки бокал с мартини и нервно зашагал по комнате. «Реши, что для тебя важнее, ты пытаешься оправдаться в своих собственных глазах…» Но он не пытался оправдаться, не пытался найти извинение, дабы очистить свою совесть, он действительно так думал. Единственным желанием, искренним и неподдельным, Джонаса Вэйда было уберечь будущих партеногенетических матерей от страданий Марии. Он поставил на стол бокал, к которому так и не притронулся, оперся прямыми руками о столешницу красного дерева и повесил голову: «Черт тебя побери, Берни, ты знаешь меня не хуже меня самого… Наука идет вперед семимильными шагами, раздвигая горизонты и границы», — возражал Джонас. Горизонты, границы, возможности… но чьи? Неужели Берни заглянул сквозь тонкую ткань его маски, увидел душу Джонаса Вэйда, его страх за будущее, свое будущее? Нет, его волновали не научные достижения, а свои собственные. Для него, Джонаса Вэйда, это был последний шанс занять свое место в длинном списке прославленных врачей, который начинался с древности, со времен Гиппократа, и который будет продолжен в далеком технологическом будущем. В этом параде известных выдающихся личностей было не так уж много свободных мест. Нужно было хвататься за этот шанс обеими руками, как за вакантное сиденье на канатной дороге, поднимающей лыжника на крутой склон, поскольку второго такого шанса могло и не быть. По крайней мере у Джонаса Вэйда.

Он с усилием поднял голову и уставился на сертификат, недавно повешенный над столом. Президент Клуба Галена. За это достижение его уж точно не будут помнить. Он пробежал взглядом по стене: медицинский диплом Калифорнийского университета, который он закончил с отличием; свидетельство об окончании ординатуры Лос-Анджелеского университета; Премия за выдающиеся заслуги в области медицины; письмо от Президента Соединенных Штатов. Джонас опустил глаза и снова повесил голову. Даты на всех этих сертификатах и дипломах были такими старыми. Он всегда был лучшим учеником, где бы он ни учился, звездой первой величины, человеком, взметнувшимся к пику успеха со скоростью метеора, получающим приглашения от самых лучших университетов и больниц страны, «ходовым товаром», уверенным в своих силах, самодовольным Джонасом Вэйдом, ворвавшимся в медицинский мир с полным набором трофеев и почестей. А потом были женитьба на Пенни, двое детей-погодков, новый кабинет в Тарзане, закладная на дом, бесконечные тонзиллиты, варикозные вены и геморрои. И Джонас Вэйд, среди всей этой кучи шпателей для горла и ректальных градусников, выпустил из рук несший его к вершинам успеха метеор. Блеск, слава и амбициозные мечты утонули в спокойной и размеренной жизни.

Он забыл вкус этих мечтаний — до этого момента.

Джонас отпрянул от стола и взглянул на картину Рембрандта. Доктор Тульп, изображенный на этой картине, был бессмертным. Так же как и Везалий, Вильям Харвей, Джозеф Листер, Вальтер Рид, Уотсон и Крик. А кто вспомнит Джонаса Вэйда? Ему даже не светили золотые часы по выходе на пенсию.

Он сел в высокое кресло и, обхватив руками мягкие подлокотники, уставился на причудливый узор ковра. Все эти годы Джонас Вэйд был весьма доволен своей жизнью: тридцать часов в неделю он тратил на работу в кабинете, десять на операции в больнице, четыре на игру в гольф, двенадцать на просмотр телевизора. Его жизнь представляла собой вереницу часов, которые он тратил, проводил, проживал, — длинную цепочку часов, в которой не было ни одного часа, который бы затмил собой все остальные. За все девятнадцать лет, что прошли после окончания медицинского университета, Джонас Вэйд ни разу не остановился, чтобы проанализировать свою жизнь, и сейчас, когда он наконец это делал, он задавал себе вопросы, на которые не мог ответить.