— Нехорошо так принуждать молодую девушку.

Он произнес эти слова достаточно кротко, но Лотос закричала раздраженно:

— Она должна делать, что ей велят! А я говорю, что глупо плакать из-за такого пустяка: ведь раньше или позже это должно случиться с каждой женщиной!

Но Ван-Лун был снисходителен и сказал Лотосу:

— Посмотрим, нельзя ли сделать иначе. И если ты хочешь, я куплю тебе другую рабыню или еще что-нибудь, а я посмотрю, нельзя ли это уладить.

И Лотос, которой давно хотелось получить заграничные часы и новое кольцо с рубином, вдруг замолчала, и Ван-Лун сказал Кукушке:

— Поди скажи моему двоюродному брату, что у нее дурная и неизлечимая болезнь, но если он и после этого хочет ее взять, то пусть берет, и она придет к нему; а если он боится, как и все мы, то скажи ему, что у нас есть другая рабыня, здоровая.

Он обвел взглядом стоявших кругом девушек, и они отвернулись, захихикали и притворились, что им стыдно, — все, кроме одной коренастой, лет уже двадцати. И она сказала, краснея и смеясь:

— Что же, я об этом довольно слышала и непрочь попробовать, если он меня захочет: он не так еще безобразен, как другие.

И Ван-Лун ответил с облегчением:

— Что же, ступай.

И Кукушка сказала:

— Ступай следом за мной! Я знаю, что он захочет того плода, который окажется под руками.

И они вышли.

Но маленькая девушка все еще обнимала ноги Ван-Луна, только теперь она перестала плакать и прислушивалась к тому, что делалось кругом. А Лотос, все еще сердясь на нее, встала и вышла в свою комнату, не говоря ни слова. Тогда Ван-Лун осторожно поднял девушку, и она стала перед ним, бледная и поникшая, и он заметил, что у нее маленькое продолговатое личико, закругленное, как яйцо, очень нежное и бледное, и маленький бледный рот. И он сказал добродушно:

— Не показывайся на глаза своей госпоже день или два, дитя мое, пока не пройдет ее гнев. А если придет этот наш родственник, прячься, чтобы он не захотел тебя снова.

И она подняла глаза и посмотрела на него прямым, любящим взглядом и прошла мимо него, безмолвная, как тень, и исчезла.

Двоюродный брат прожил полтора месяца и сходился со своей рабыней, когда хотел, и она зачала от него и хвасталась этим во дворах. Потом вдруг объявили поход, и орда быстро снялась с места, словно мякина, подхваченная и гонимая ветром. И ничего не осталось после нее, кроме нечистот и разрушения. И двоюродный брат Ван-Луна привязал нож к поясу и, стоя перед родственниками с ружьем на плече, говорил насмешливо:

— Что же, если я не вернусь домой, то вам останется мое второе «я», внук моей матери. А не каждый оставляет сына там, где проживет месяц-другой. И это одна из хороших сторон жизни солдата: семя его всходит позади него, и другие должны заботиться о нем! — И, смеясь над родственниками, он пошел вместе с другими своей дорогой.

Глава XXXII

Когда солдаты ушли, Ван-Лун и оба его сына на этот раз дружно решили, что нужно убрать следы того, что было, и снова позвали плотников и каменщиков. И слуги очистили дворы, и плотники искусно починили сломанную резьбу стульев и столов, и выгребли нечистоты из прудов, и снова наполнили их чистой и свежей водой. И старший сын снова купил золотых и пятнистых рыбок, и еще раз посадил цветущие деревья и подрезал сломанные ветви уцелевших деревьев. Через год все снова цвело и зеленело, и каждый из сыновей перебрался на собственный двор, и снова повсюду восстановился порядок.

Рабыне, которая зачала от сына дяди, Ван-Лун велел прислуживать жене дяди, пока она жива, и положить ее в гроб, когда она умрет.

Ван-Луна обрадовало, что эта рабыня родила девочку, так как, будь это мальчик, она возгордилась бы и стала бы требовать положения в семье, а тут рабыня только родила другую рабыню и осталась тем же, чем была.

Тем не менее Ван-Лун был справедлив к ней, так же, как и к другим, и сказал, что она может, если хочет, получить комнату старухи, когда та умрет, и кровать тоже. Из шестидесяти комнат в доме не жаль отдать одну комнату и одну кровать. И он дал рабыне немного серебра, и женщина была довольна всем, кроме одного, и об этом она сказала Ван-Луну, когда он давал ей серебро:

— Оставь серебро мне в приданое, хозяин, — сказала она, — и если тебе не трудно, выдай меня за крестьянина или за хорошего человека из бедных. Тебе за это воздастся, а мне трудно ложиться в постель одной, после того как жила с мужчиной.

Ван-Лун охотно дал обещание, и когда он его давал, ему в голову вдруг пришла одна мысль, и вот о чем. Сейчас он обещал выдать женщину за бедного человека, а когда-то он сам был беден и приходил в этот дом за женой. И целые полжизни он не думал об О-Лан, а теперь подумал о ней с печалью, и не потому, что горевал о ней, а потому, что тяжелы были воспоминания о давно прошедшем, в котором она жила. И он сказал мрачно:

— Когда старая курильщица опиума умрет, я найду тебе мужа. Ждать этого придется недолго.

И Ван-Лун сделал так, как обещал. Однажды утром женщина пришла к нему и сказала:

— Теперь исполни свое обещание, хозяин, потому что старуха умерла ранним утром, не приходя в себя, и я положила ее в гроб.

И Ван-Лун начал вспоминать, кого же он знает из своих работников, и вспомнил плаксу-парня, из-за которого умер Чин, того, у которого зубы выдавались над нижней губой, и сказал себе: «Что же, ведь он это сделал нечаянно, и он не хуже других. А сейчас я больше никого не могу припомнить».

Он послал за парнем, и тот пришел. Теперь это был взрослый мужчина, но все такой же нескладный, и зубы у него были все такие же.

Ван-Луну вздумалось сесть на возвышении в большой зале и призвать к себе обоих, и он сказал медленно, наслаждаясь необычным ощущением этой минуты:

— Вот эта женщина. Возьми ее: она твоя, и никто не знал ее, кроме сына моего дяди.

И тот взял ее с благодарностью, потому что она была здоровая и добродушная женщина, а он был слишком беден, чтобы жениться на ком-нибудь, кроме рабыни.

И Ван-Лун, сходя с возвышения, думал, что теперь он достиг всего, чего только добивался от жизни, и даже больше того, о чем мечтал, и он сам не знал, как это вышло. Только теперь, казалось ему, он узнает настоящий покой и будет мирно дремать на солнце. И было уже время, потому что ему было почти шестьдесят пять лет, и внуки окружали его, словно молодая бамбуковая поросль: трое сыновей его старшего сына (старшему из них было около десяти лет) и двое сыновей среднего сына. А вскоре должен был жениться и третий сын, и когда с этим будет покончено, ему не о чем будет заботиться, и он заживет спокойно.

Но покоя не было. Появление солдат было похоже на появление роя диких пчел, которые повсюду оставляют за собой свои жала. Жена старшего сына и жена среднего сына, которые были вежливы друг с другом, пока жили на одном дворе, теперь возненавидели друг друга великой ненавистью. Она родилась из сотни мелких ссор, обычных между женщинами, чьи дети живут вместе и играют и дерутся, словно кошки с собаками. Каждая мать бросалась на защиту своего ребенка, охотно колотила чужих детей и щадила своих, и ее дети всегда оказывались правы, — и обе женщины враждовали друг с другом.

А кроме того, в тот же день, когда двоюродный брат похвалил крестьянку и посмеялся над горожанкой, случилось, то, чего нельзя было простить: жена старшего брата надменно подняла голову, проходя мимо своей невестки. А в другой раз громко сказала мужу, когда та проходила мимо:

— Несчастье иметь в семье такую грубую и наглую женщину: мужчина зовет ее «красной говядиной», а она только смеется ему в глаза!

А жена среднего сына, не долго задумываясь, ответила громко:

— Моя невестка завидует, потому что мужчина назвал ее «холодной рыбой».

И обе они начали обмениваться сердитыми взглядами и возненавидели друг друга, хотя старшая, гордясь благопристойностью своего поведения, молча презирала другую и старалась делать вид, что не замечает ее присутствия. Но когда ее дети выбегали со своего двора, она кричала им: