— Выгони меня, если посмеешь!

И дядя распахнул халат и показал ему, что было на подкладке халата.

Тогда Ван-Лун остановился, как вкопанный, потому что он увидел фальшивую рыжую бороду и лоскут красной материи. Он смотрел на них, не сводя глаз, и гнев схлынул с него, словно вода, и Ван-Лун совсем обессилел и стоял, дрожа всем телом.

Эти вещи, рыжая борода и красный лоскут, были знаками шайки бандитов, которые грабили северо-восточную область, жгли дома и увозили с собой женщин, а мирных крестьян привязывали веревками к двери их собственного дома, и на следующий день их находили в безумном бреду, если они были еще живы, и обуглившимися, словно жареное мясо, если они умерли. И Ван-Лун смотрел, вытаращив глаза, а потом повернулся и ушел, не говоря ни слова. И уходя, он слышал, как дядя смеялся злым смехом.

Теперь Ван-Лун попал в такую западню, какая ему и во сне не снилась. Дядя являлся и исчезал попрежнему, ухмыляясь в редкую взъерошенную седую бороду. Ван-Лун, завидя его, покрывался холодным потом, но не смел сказать ему неучтивое слово. Правда, бандиты ни разу не трогали его дома.

Но с тех пор как он разбогател, он все время боялся нападения бандитов и на ночь крепко запирал дверь. Одевался плохо и старался с виду не походить на богача. Когда ему приходилось слышать в деревне рассказы о грабежах, он, возвратившись домой, спал тревожным сном, прислушиваясь к ночным звукам.

Но бандиты не трогали его дома, и он стал беззаботен, осмелел и поверил, что его защищает небо и что у него счастливая судьба. А теперь он вдруг понял, почему его не трогают, и понял, что его не тронут, пока он кормит семью дяди.

При этой мысли он покрывался холодным потом и не смел ни с кем поделиться своими заботами и рассказать, что он видел у дяди на груди.

Но дядю он уже не гнал из дому, а жене дяди говорил, насколько мог ласково:

— Ешь, что хочешь, на внутреннем дворе. И вот тебе серебро на расходы.

И сыну дяди он сказал:

— Вот тебе серебро, — ведь молодые люди любят играть в кости.

Но за своим сыном Ван-Лун следил неотступно и не позволял ему уходить со двора после захода солнца, хотя юноша раздражался, выходил из себя и колотил младших детей ни за что, ни про что, потому только, что был в дурном настроении.

Так Ван-Луна со всех сторон обступили заботы.

Сначала Ван-Лун не мог работать из-за мыслей о беде, которая с ним приключилась; он все время размышлял о своих заботах: «Я мог бы выгнать дядю и перебраться за городскую стену, где каждый вечер запирают большие ворота от бандитов», — думал он сначала. Но потом он вспомнил, что ему придется каждый день выходить на работу в поле, без всякой защиты, и кто знает, что может с ним случиться во время работы, хотя бы и на своей земле? И как можно жить в городе, запершись в четырех стенах? Он умрет, если его оторвать от земли. Кроме того, придет, верно, голодный год, когда и городские стены не защитят от бандитов, как это было в год падения большого дома.

Он мог, правда, пойти в город, в тот дом, где жил судья, и сказать судье: «Мой дядя один из шайки Рыжих Бород». Но если он это скажет, кто ему поверит? Кто поверит человеку, который говорит так о брате собственного отца? Скорее всего его накажут за непочтительность к старшим, а если о его доносе узнают бандиты, они убьют его.

А тут еще Кукушка вернулась от хлеботорговца с известием, что купец Лиу соглашается только подписать брачный договор, но свадьбу откладывает, потому что девушка слишком молода для брака: ей только четырнадцать лет, и нужно ждать еще три года. Ван-Лун пришел в уныние: еще три года его сын будет раздражаться, бездельничать и смотреть тоскующими глазами. И в тот вечер за ужином Ван-Лун сказал О-Лан:

— Ну, надо просватать остальных наших детей как можно скорее и женить их, как только они начнут тосковать, потому что я не желаю испытывать все эти заботы три раза подряд.

Всю ночь он почти не спал, а поутру, сбросив с себя длинный халат и башмаки, взял мотыку и отправился в поле, как он привык делать, когда его домашние дела запутывались. Проходя через передний двор, где сидела его старшая дочь, теребя свой лоскуток, он пробормотал:

— Что же, от моей бедной дочурки я вижу больше утешения, чем от всех других детей, вместе взятых.

И он уходил в поле, день за днем, в продолжение многих дней. И земля снова исцелила его, и солнце светило на него, и мирно обвевали его теплые летние ветры.

И словно для того, чтобы в корне излечить его от мыслей о заботах, однажды с юга появилось маленькое, легкое облачко. Сначала оно висело над горизонтом, легкое, как туман, но не двигалось, как облака, которые гонит ветер: оно стояло неподвижно, а потом раскинулось веером по небу.

Жители деревни следили за ним, и страх овладел ими: ведь это саранча летит с юга и пожрет все посевы на полях. Ван-Лун тоже стоял и смотрел. Все вглядывались в облачко. Наконец ветром принесло что-то к их ногам; один из толпы нагнулся поспешно и поднял мертвую саранчу, мертвую и легкую, предвестницу несметной силы живых, летевших позади.

Тогда Ван-Лун забыл обо всем, что тревожило его. Он забыл и жен, и сыновей, и дядю и, бросившись в толпу испуганных крестьян, закричал:

— Ради нашей земли мы должны прогнать саранчу с неба!

Но нашлись такие, которые с самого начала безнадежно покачивали головами и говорили:

— Нет, все это будет бесполезно. Так уж суждено, чтобы мы голодали в этом году. И для чего нам тратить силы на борьбу с саранчой, если в конце концов мы все равно умрем с голоду?

А женщины с плачем пошли в город покупать курительные палочки и ставить их перед богами земли в маленьком храме, а некоторые из них пошли в большой городской храм, где находились боги неба, и молились богам неба и земли.

Но саранча все же заполнила воздух и тучей висела над землей.

Тогда Ван-Лун позвал работников, и Чин стал наготове рядом с ним; и был еще кое-кто из крестьян помоложе. Своими руками они подожгли некоторые поля и сожгли пшеницу, почти готовую для жатвы, и выкопали широкие рвы и наполнили их водой колодцев, работая без отдыха и сна. О-Лан принесла им поесть, и все жены принесли своим мужьям поесть; и мужчины ели, стоя тут же, в поле, и набрасывались на пищу с жадностью, как животные, потому что работали день и ночь.

Потом небо почернело, и воздух наполнился глухим и тихим шелестом множества крыльев, и саранча садилась на землю, перелетая через одно поле и садясь на другое, и там, где она садилась, она пожирала все дочиста, оголяя поле. Крестьяне вздыхали и говорили: «Это воля неба». Но Ван-Лун приходил в ярость и набрасывался на саранчу и топтал ее ногами, работники били ее цепами, и саранча валилась в зажженные костры и плавала мертвая на поверхности воды в вырытых рвах. Многие миллионы саранчи были уничтожены, но это было ничто по сравнению с тем, что осталось.

Тем не менее борьба Ван-Луна не осталась без награды: лучшие из его полей были нетронуты; когда туча двинулась дальше, Ван-Лун и его работники могли отдохнуть. Для жатвы осталась еще пшеница, и молодые всходы риса были целы.

Ван-Лун был доволен. Многие из крестьян ели жареную саранчу, но Ван-Лун не стал ее есть: для него это была нечисть, погубившая его поля. Однако он ничего не сказал, когда О-Лан поджарила ее на масле и работники жевали ее, и она хрустела у них на зубах. А дети осторожно отрывали кусочки и пробовали с опаской.

Тем не менее саранча сослужила ему службу. Семь дней он не думал ни о чем, кроме своей земли, и излечился от забот и страхов.

Он сказал себе:

«Что ж, у всякого свои заботы. И мне придется как-нибудь изворачиваться и жить со своими. Дядя старше меня и скоро умрет, сын мой проживет как-нибудь три года, не буду я убиваться из-за них».

И он снял урожай своей пшеницы. Пришло время дождей, и молодой, зеленый рис был посажен на затопленных полях, и снова наступило лето.

Глава XXIV

Однажды, после того как Ван-Лун сказал себе, что в доме у него мир, старший сын подошел к нему, когда он вернулся в полдень с поля, и сказал: