По прибытии из Суэца в Александрию Миклухо-Маклай сразу же послал письмо маститому географу. «Я прошу как можно скорее ответить, — писал он Петерману, — есть ли у Вас еще одно-единственное место для зоолога на борту какого-либо из судов Северной Полярной экспедиции. Я только вчера вернулся из Суакина, Массауа и Джедды, где находился ради своих работ, и готов немедленно пуститься в путь, чтобы сесть на судно. <…> В прошлый раз Вы мне отказали и не без причины, так как судно было слишком мало; в этот раз у Вас, как говорят, 2 или 3 судна, и зоологу было бы много работы в Вашей экспедиции». Миклухо-Маклай просил прислать ему ответ в дипломатическую миссию Северо-Германского союза в Константинополе[199].

Как видим, Миклухо-Маклай, усталый и больной, готов был, даже не заезжая в Россию, сразу же пуститься в новую, по-своему не менее изнурительную и опасную, но во всяком случае более длительную экспедицию. Прибыв в Константинополь, он тотчас же явился в немецкую дипломатическую миссию, где его ожидал ответ Петермана, датированный 22 мая 1869 года. Привожу в переводе основной текст этого письма:

«В ответ на Ваше почтенное послание от 12 сего месяца я должен, к моему сожалению, сообщить Вам, что уже все места в предстоящей экспедиции заняты, включая места обоих зоологов, один из которых — д-р Р. Буххольц из Грейфсвальда, который предлагал свою кандидатуру для участия в экспедиции уже четыре года тому назад. Третьего зоолога, который еще с прошлого года рассчитывал на то, чтобы участвовать в немецкой северо-полярной экспедиции, д-ра Эмиля Гемльса из Гейдельберга, мне удалось пристроить в частную экспедицию на принадлежащем господину Розенталю из Бремена пароходе "Альберт", который сегодня отбывает на север. Мне было бы чрезвычайно интересно узнать в скором времени подробности о Вашем путешествии на Красное море»[200].

Возникает вопрос: почему Миклухо-Маклай промедлил с заявкой на участие в экспедиции? Сказались ли тут его неорганизованность, непрактичность, возможно, излишняя самоуверенность или, как ему казалось, он мог надеяться на благоприятный ответ после встречи с Петерманом в Готе весной 1868 года? Не исключено, что прусские власти, финансировавшие экспедицию, предпочли, чтобы в нее отправились только немецкие ученые. Несомненно одно: после этого отказа мечты нашего героя об участии в покорении Арктики развеялись, говоря словами поэта, «как дым, как утренний туман», на сей раз — навсегда.

«Эльбрус» простоял трое суток на рейде Константинополя. Николай осмотрел главные городские достопримечательности. «Константинополь очень, очень, очень красив», — написал он Дорну[201]. Если верить не слишком достоверному преданию, записанному П.А. Аренским, Миклухо-Маклай выместил свою досаду на русском консульстве. Когда консул пожелал узнать, чем он может помочь путешественнику, тот «послал в консульство свое белье с просьбой его выстирать. Деликатное учреждение <…> было скандализировано и обижено»[202].

В начале июня 1869 года молодой ученый прибыл на «Эльбрусе» в Одессу. После пятилетнего отсутствия в Россию вернулся не студент-бунтарь Миклуха, а натуралист и путешественник Миклухо-Маклай.

Глава четвертая.

ПОДГОТОВКА К ПУТЕШЕСТВИЮ

Трудные дни в Поволжье

В 1869 году финансовое положение Екатерины Семеновны Миклухи несколько улучшилось, так как пароходное общество «Самолет» после многолетнего перерыва снова начало выплачивать дивиденды. Получив в Одессе от матери денежный перевод, Николай на пароходе посетил Южный берег Крыма, пересек Азовское море и несколько дней провел на Дону, откуда посуху, в кибитке или дилижансе, перебрался в низовья Волги. Целью его путешествия был Саратов, вблизи которого находилось имение родных Екатерины Семеновны. Здесь ученый намеревался встретиться с матерью и сестрой, но — вопреки предварительной договоренности — их там не застал. Наши сведения о пребывании Миклухо-Маклая в Поволжье исчерпываются несколькими фразами в его письмах Антону Дорну, написанных в июне — июле 1869 года. Из них следует, что он поселился «в деревне недалеко от Самары» — очевидно, в имении, принадлежащем другим родственникам матери[203].

Ученый решил воспользоваться пребыванием в этих краях, чтобы приобрести и подвергнуть предварительному изучению образцы широко представленных здесь ганоидных рыб (осетров и стерлядей), которые были ему нужны для продолжения исследований по сравнительной анатомии мозга. Но непрекращающиеся приступы малярии изнуряли его и серьезно мешали работе. «Я нахожусь в очень, очень печальном положении, лежу почти весь день в постели, — писал он Дорну. — Лихорадка, лихорадка и снова лихорадка, не могу избавиться. Работаю, насколько это возможно, урывками и когда почти что глупею от головной боли. Прежде всего я хочу подготовить мою работу о мозге»[204].

Миклухо-Маклай отвык от российской действительности. Его раздражали люди, с которыми он встречался в Саратове и Самаре. «Поверхностное образование, <приходится> слушать скучные банальные фразы при любом случае, — жаловался он Дорну. — Дамы особенно кричат, курят чрезмерно и болтают о своих правах и воспитании. При этом иногда становится мерзко на душе»[205]. Николаю пришла в голову мысль попытать счастья в Англии. Зная о близком знакомстве Дорна с Томасом Хаксли, он попросил Антона оказать ему содействие в осуществлении этого замысла: «Если будете писать Хаксли, поклонитесь ему глубоко и спросите от моего имени, смогу ли я получить в Британском музее какую-нибудь должность с умеренной оплатой… Но я хочу иметь много времени, чтобы работать»[206]. Находясь в Поволжье, Миклухо-Маклай напоминал Дорну о своей просьбе, но тот, по-видимому, не принял всерьез этот спонтанный порыв своего страждущего русского друга.

Не дождавшись приезда матери и сестры, Миклухо-Маклай решил выехать им навстречу в Москву. Саратов и Самара тогда не были еще соединены с Москвой железной дорогой. Поэтому он отправился на пароходе вверх по Волге, рассчитывая, очевидно, пересесть на поезд в Нижнем Новгороде. О дальнейшем мы узнаем из его письма Дорну, написанного в июле 1869 года: «Возле Самары на корабле у меня начались такие сильные приступы лихорадки, с такой температурой, бредом, обмороками, что капитан испугался, где-то остановился. <…> Наконец меня спасли льдом, горчичниками, кровососными банками и т. д., но ужасная слабость осталась, еле мог шевелиться. В настоящее время еще лежу, правда, уже 5-й день в Москве. Добрые пассажиры привезли меня сюда, я не очень представляю, как это происходило. <…> Вчера, после месяца поисков моей матери, я получил телеграмму, что завтра <она> приедет из Петербурга <…> мне предстоит опять поездка (с моей матерью), устал и должен действительно отдохнуть пару недель!! Мерзко… мерзко! Я опять еду в Самару»[207].

На сей раз, похоже, Николай поселился с Екатериной Семеновной под Саратовом в имении ее родных. Во всяком случае, в бумагах ученого сохранился сделанный им рисунок деревеньки с пометой: «Саратовская губ. Авг. 1869»[208]. Заботливый уход и радость от встречи с близкими ему людьми помогли Николаю восстановить душевное равновесие и в какой-то мере окрепнуть физически. Впрочем, дело было не только в уходе. Рискну предположить, что в Москве или Саратове больного осмотрел квалифицированный врач, который, распознав малярию или, как ее тогда называли, перемежающуюся лихорадку, прописал прием хинина. Это лекарство не избавило нашего героя от малярии, но предотвращало или смягчало «пароксизмы» болезни. Сам Миклухо-Маклай впервые упомянул о хинине в письме, датированном октябрем 1870 года: «При помощи большого количества хинина и небольшой дозы терпения я надеюсь отделаться от лихорадки, но еще не достиг этого»[209]. Из письма видно, что прием хинина стал к тому времени для ученого обычным делом.