Как отмечала критика, роман предупреждает об опасности всех и всяческих форм и разновидностей этнического избранничества, националистического фанатизма и нетерпимости, расового угнетения и геноцида. Перенося действие из оккупированной нацистами Польши, из Освенцима в сегодняшний день, в южные штаты США, писатель одинаково страстно обличает антисемитизм в санационной Польше, воинствующий сионизм и белый расизм в Америке. В целом ряде эпизодов романа прочитывается полемика с сионистскими идеями о «повсеместном антисемитизме», с утверждением, будто нацизм строил свою политику исключительно на расовом принципе без учета определенных социально-экономических интересов.

В интервью американскому журналу «Контемпорэри литераче» (1979, № 1) Стайрон особо выделил эту проблему в романе и, в частности, сказал: «Стало уже частью современной мифологии мнение, будто евреи — единственные жертвы массового истребления людей… Видеть в Освенциме только результат антисемитизма — значит недооценивать зло нацистского движения, то, насколько оно оскверняло жизнь… Мы сводим нацизм к чему-то меньшему, если утверждаем, что от него страдали только евреи…»

В Израиле создан специальный так называемый историко-архивный институт «Яд ва'Шем» (в переводе — «Рука и свиток»), который официально призван заниматься историей евреев в период 1933–1945 годов и розыском нацистских военных преступников. На деле же, как писал чехословацкий еженедельник «Трибуна», основная задача этого учреждения — фабрикация разного рода фальшивок о преследовании лиц еврейской национальности в Советском Союзе и других социалистических странах, организация идеологических диверсий и подрывной деятельности против этих государств.

По инициативе «Яд ва'Шем» создаются разного рода «мемуары», «исторические» и «беллетризованные» публикации, к составлению которых, как сообщалось, привлечено почти восемь тысяч человек. Одни названия книг — «В советских лагерях», «Страницы из изгнания», «Латышские евреи в сибирском изгнании», «Мученичество в Москве» — показывают, о каких, собственно говоря, «воспоминаниях» идет речь. Вся подобная «мемуарная» литература носит явно выраженную антисоветскую и антисоциалистическую направленность.

…Илью Эренбурга и его творчество не надо представлять ни советскому, ни зарубежному читателю. Имя его широко известно, и книги, неоднократно издававшиеся и переиздававшиеся в Советском Союзе, переведены на многие языки мира. Лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» и Государственных премий СССР, депутат Верховного Совета СССР пяти созывов, вице-президент Всемирного Совета Мира, он был одним из крупных представителей русской советской литературы, литературы социалистического реализма. Не все его произведения однозначно принимались читателями и критикой, не все его концепции искусства, понимание им некоторых явлений общественной жизни воспринимаются бесспорно. Однако бесспорно одно: он был патриотом своей Советской Родины, интернационалистом, поборником мира, и дружбы между народами.

Свою борьбу с расистской человеконенавистнической теорией и практикой фашизма И. Эренбург начал оружием слова задолго до второй мировой войны, и общеизвестно, что его фамилия значилась одной из первых в составленном Гитлером списке своих личных врагов. Люди моего поколения, пережившие войну, помнят, как на командные пункты рот, батальонов, полков с переднего края, из окопов поступали просьбы: пришлите патроны, снаряды и газеты со статьями Эренбурга. Его страстную публицистику в годы Великой Отечественной войны Михаил Иванович Калинин сравнил с действиями целого воинского подразделения.

На страницах израильской прессы я нередко встречал имя Ильи Эренбурга.

Для сионистских «литературоведов» и «искусствоведов» в оценке явлений искусства, литературы, научных открытий сначала существует лишь один критерий: еврей автор или нееврей, в последнем случае его творчество не заслуживает внимания. Великий физик Альберт Эйнштейн, например, еврей по происхождению, и в Израиле не прочь похвастать тем, что автор теории относительности — еврей. Что же касается личности Эйнштейна, то она ни почетом, ни уважением не пользуется: еще бы, он отказался от поста первого президента еврейского государства и призывал к дружбе и сотрудничеству с арабскими соседями.

И у Эренбурга пытаются выудить, придумать, гипертрофировать «еврейские мотивы» в творчестве, и его стремятся подладить под сионистскую концепцию «еврейской исключительности». Мало того. В публицистике военных лет у писателя пытаются даже обнаружить «недостатки»: он, дескать, много писал о роли советских граждан в спасении евреев от фашистского геноцида и умалчивал (!) об участии населения оккупированных районов в уничтожении граждан еврейской национальности. Не буду комментировать эту гнусную ложь на советских людей. Тысячи и тысячи из них были казнены фашистами именно за то, что спасали евреев. Вот что говорил Илья Эренбург, выступая в апреле 1949 года на Парижском конгрессе сторонников мира:

«Нет ничего отвратительнее расовой и национальной спеси. У мировой культуры — кровеносные сосуды, которые нельзя безнаказанно перерезать. Народы учились и будут учиться друг у друга. Я думаю, что можно уважать национальные особенности, отвергая национальную обособленность. Настоящий патриот любит человечество, и настоящий интернационалист предан своему народу. Люди Сталинграда умирали за свое родное село, за песню, запомнившуюся с детства, за советский народ, и они умирали за все села Европы, за все песни мира, за все народы земли».

…Когда в первый день войны мне вручили боевое оружие, у меня никто не спрашивал, кто я по национальности, — вся страна поднялась для отпора врагу, и я должен был запомнить только одно: номер своей винтовки. Помнится, в самом конце сорок первого годе наш батальон перевели из-под Пулкова в Ленинград, и здесь мы воочию ощутили и мужество и страдания родного города. Здесь, во втором эшелоне, и нам уменьшили паек, и часть хлебной пайки мы получали сухарями.

В один из дней в город поступили подарки от трудящихся республик Средней Азии, и наш начпрод под охраной двух автоматчиков доставил на санках в часть мороженую тушу барана — сверх нормы. Командир, комиссар вместе с партийным и комсомольским бюро, командирами и политруками рот решили: приготовить котлеты, а для «навара» отчислить часть хлебной пайки, крупы и жира. На батальонной кухне собрались командир Петр Васильевич Южаков, комиссар Борис Абрамович Липовский, секретари партийного и комсомольского бюро, уполномоченный Особого отдела НКВД, дежурные по пищеблоку. Старшины вновь и вновь проверяли списки личного состава: котлет готовили ровно столько, сколько в батальоне людей.

У огромной плиты «колдовали» повара — русский Лешка Леонтьев и белорус Васька Журавлев, и умопомрачительный запах жареного мяса мутил голову.

— Пробу, товарищ майор? — предложил Лешка.

Южаков резко:

— Никаких проб!

На противне котлеты вновь пересчитали… и оказалось — две лишние. Повара виновато разводили руками и предложили компромисс: командиру и комиссару. Те как-то разом побледнели, и Липовский решительно сказал: нет! Воцарилось молчание. Наконец комбат скомандовал категорично и твердо, как в бою:

— Липовскому, для Фернанды.

У Липовского лицо пошло красными пятнами, но комбат не дал ему возразить:

— Старший политрук Липовский! Я приказываю! Журавлев, заверни. Старшинам кормить личный состав.

И, круто повернувшись, вышел.

Я видел, как Васька Журавлев положил эти две котлеты в банку, добавил туда ложку жира, который соскреб с противня, и еще половину своей котлеты…

Фернанда, Фернанда… Это было за год до войны. В поселок, где стояли наши казармы, на лето приехали ребята из испанского детского дома. По инициативе Липовского батальон взял над ними как бы шефство. В клубе крутили для них детские фильмы, маленьких Фернанд, Кончит, Пабло и Хосе закармливали конфетами и печеньем. Мы, сами еще мальчишки, только недавно ушедшие из-под родительского крова, от матерей, сестер и братьев, перенесли на юных испанцев всю свою нерастраченную нежность. И потом — Испания! Светловская «Гренада», Гвадалахара, Пасионария, бои в университетском городке, интербригады, гордое «Но паса-ран!». Эти смуглые черноволосые ребятишки уже понюхали порох, слышали свист бомб и снарядов, видели кровь! Нам все это еще предстояло, и все понимали — ждать, к сожалению, недолго…