С тем и удалился отец-иезуит Ян Брандт из ректорской кельи. Он прошел по коридору и зашагал по улице мимо костела Святого Яна.

Иезуит уверенно шел вперед, вышел на Замковую улицу и наконец добрался до жилья каштеляна.

Но Ян Брандт заглянул к каштеляну не вовремя. Как раз пришла пора вечерней молитвы. Набожный старик молился, вышагивая по большой комнате с четками в руках и книгой, оправленной в кожу, с большими серебряными застежками. Иезуит долго стучался, пока его не впустили. Каштелян перестал молиться, перекрестился, положил четки и книгу, приказал подать ксендзу кресло и сам сел напротив него.

— Что слышно, отче? — спросил он. — Наверное, ничего нового?

— Не совсем так, — ответил Брандт. — Есть новость, очень важная.

— Что такое? И кого это касается?

— Вас, пане каштелян, более, чем кого другого, — тихо проговорил иезуит.

— Почему? Что такое?

— Приехали сенаторы, посланные королем, для того, чтобы установить здесь мир.

— Приехали… — с заметным беспокойством проговорил каштелян.

— Да, только что. Час назад. Вы, наверное, уже слышали об этом.

— Да, я знаю об их приезде и даже догадываюсь о том, чего хочет от нас его величество король, — ответил каштелян.

— Благодаренье Богу! Их визит может принести долгожданное примирение.

Каштелян как-то подозрительно посмотрел в глаза иезуиту и ничего не ответил.

— Согласие — всегда желанная вещь, — добавил отец Ян, — а тем более между жителями одной страны, известными людьми, недоразумения между которыми могут очень тяжело сказаться на всех.

— Наверное, так, — ответил каштелян, — но я вам искренне скажу, отче, что я не очень-то верю в примирение.

— Но почему? — с хорошо разыгранным изумлением воскликнул иезуит. — Вы не верите, что оно состоится?

— Я сильно сомневаюсь в этом.

— Вот оно что! — снова, будто на сцене, разыграл изумление иезуит.

— Об этом можно было бы говорить долго, — продолжал каштелян, — но это ни к чему, вы же все знаете и знаете, что нас оскорбили, что…

— Я знаю, что вас оскорбили, — прервал его иезуит. — Они и теперь еще ежедневно усугубляют это оскорбление словами и угрозами.

— А потом, — добавил каштелян, — даже если Радзивилл согласится с нашими условиями, мы от своего не отступим.

Иезуит с любопытством заглянул в глаза каштеляну, как будто хотел о чем-то спросить, но нашел в них только подтверждение сказанному и успокоился.

— Видимо, так и будет, — согласился он. — Я сам не очень надеялся, что из этого будет толк. Мир с еретиками может быть даже опасным.

— В самом деле, — откликнулся каштелян, — ведь я мог бы ради согласия вспомнить о дружеских связях, но как католик я их боюсь, потому что прокаженный больной может заразить других.

— Святая правда, — подтвердил иезуит и набожно поднял глаза вверх. — Однако уважение к королю, уговоры сенаторов также могут нечто значить, — добавил он, желая еще раз убедиться в твердости намерений каштеляна.

— Ничего у них не выйдет! — живо откликнулся каштелян. — С нами у них ничего не выйдет. Мы уважаем его королевское величество, но то, что относится к семейным отношениям и чести рода, нельзя решить приказом. Это не ссора между детьми, которым родители приказывают поцеловаться и помириться. Это неслыханное оскорбление, как стрела, глубоко застряло в наших сердцах.

— Действительно, тяжко слушать о таком и жить в такое время! — сказал иезуит. — А началось все из-за одной большой ошибки Сигизмунда Августа: он дал волю людям разных вероисповеданий и разным верам. Вот они и угнездились в нашей стране. Ему, Августу, надо бы, как некогда Ягайло, держать их в страхе. Вот он — итог одной минуты потакания…

— Вы правы, отче, — задумчиво проговорил каштелян, — все пошло от того, что мы не одной веры. Паны Радзивиллы не решились бы на этот брак, не могли бы сделать того, что сделали, если бы нас объединяла одна вера. И согласие было бы, и лучшее понимание с их стороны. А теперь вся страна разделилась, и шляхта, и панство, а разве это хорошо? Разве можно радоваться тому, что у нас теперь две партии в одной стране и вражда между братьями?

— Что тут скажешь? — поддержал его иезуит. — Разве с еретиками можно жить дружно? Да никогда! Во всяком случае, до тех пор, пока они не перейдут в нашу веру. Братья-то они братья, это так, но ведь в темноте живут и к темноте влекутся. Можно ли ожидать от них добрых дел?

Оба помолчали.

— Пошлю я, пожалуй, к панам сенаторам моего придворного с поклоном от меня, — сказал каштелян.

Он взял колокольчик и позвонил. Вошел старший слуга, получил приказание, и тут же один из придворных поехал к сенаторам.

— Только не подумайте, что это означает подготовку к примирению, — обратился каштелян к иезуиту, продолжая разговор. — Так диктует вежливость, а что диктует честь и совесть, вы еще увидите.

Они беседовали еще около часа, и только поздняя пора заставила Брандта попрощаться, к тому же ворота костела должны были вот-вот закрыть.

Вернувшись в монастырь, он сразу же пошел к келье ректора.

— Слава Иисусу Христу!

— Во веки вечные! Что слышно?

— Каштелян даже не помышляет о каком-то мире.

— Прекрасно! А я утром встречаюсь со жмудским епископом. Спокойной ночи, отче! Зайдите ко мне завтра утром, нам нужно посоветоваться.

Послы его величества короля

А теперь вернемся к королевским послам и познакомимся с ними поближе: кто они такие, почему они имели столь значительное влияние в те мрачные времена?

Возглавлял посольство ксендз Мельхиор Гедройц, жмудский епископ, сведущий человек, добрый по натуре и спокойный, он также, как и Лев Сапега, хорошо подходил на роль посредника. Он уже не раз принимал участие в подобных делах и всегда выходил победителем из сложных ситуаций. После смерти Сигизмунда Августа в 1572 году он был еще и виленским кафедральным кустошем — скарбником — ездил в составе посольства во Францию к королю Генриху. Французский король предложил его кандидатуру папе на жмудский епископат, и Гедройц был назначен епископом, благожелательно принят благодаря посланному папой письму. У него был соперник: некий ксендз Герановский, также заручившийся определенной поддержкой, хотел занять эту должность, но он был не местным, опирался только на приобретенное хитростью заступничество королевского посла. Однако соперник потерял надежду на повышение, а ксендз Гедройц, наоборот, утвердился на этой должности. Позже епископ неоднократно исполнял различные поручения, в 1580 году принимал участие в виленском фискальном Трибунале. Набожный Гедройц весьма симпатизировал ордену иезуитов. Легко понять, какую роль он должен был сыграть здесь и кому благоприятствовал.

Великий литовский маршалок Дорогостайский, потомок Монвидов, перед тем стольник, надворный маршалок, волковысский, мстибовский, шарашовский староста, был храбрым воином, знаменитым фехтовальщиком и знатоком коневодства; состоял в родстве с Радзивиллами и Ходкевичами. Видимо, поэтому он и был послан королем для посредничества между ними. Дорогостайский был женат на Софие, дочери новогрудского воеводы Николая Радзивилла, вдове кравчего Великого княжества Литовского Юрия Ходкевича. Это давало ему возможность в качестве родственника бывать в обоих домах. Но, по правде говоря, роль посредника — не его роль, потому что он был по натуре скорее солдат, чем дипломат. Открытый, задиристый, увлеченный военным делом и лошадьми, книгами и охотой, он чувствовал себя свободнее там, где требовались отвага и мужество, а не там, где предпочтение отдавалось рассудительности и хитрости. А в роли посредника он оказался, как мы уже упоминали, благодаря своим семейным связям, которые сближали его с обеими сторонами. В религиозных и философских материях он и вовсе не разбирался, однако был в душе сторонником реформаторов.

Ян Завиша ранее был мстиславским, потом витебским воеводой и старостой сурожским. Ревностный католик, дошлый и опытный человек, всю жизнь он исполнял различные важные поручения: то определял пограничье Курляндии и Бречиславльской земли, то выбирал подходящие места для пограничных крепостей, то выступал в роли посла…