Эти пустыри... Молодые ясени. Осколки бутылок. Гаражи. Мужики, загорелые дочерна, возящиеся с облупленным мотоциклом... Мужики в майках, пьющие холодное пиво прямо из банок под навесом... Их татуировки на плечах, на запястьях... Восходящее солнце и чайки... "Клен"... "Слон"... Монастыри с куполами на спинах... Русалки, распятые на якорях... Воровские кольца на пальцах...
Они провожают меня пивными глазами.
Стоило обернуться - и я бы увидел этих мужиков уснувшими... Вдруг... С сигаретой в зубах. С литровой банкой, поднесенной ко рту. Кричащих что-то далекому соседу. Чешущих жирные седые животы...
Они оцепенеют. Такое у меня было чувство. Будто жизнь за моей спиной, жизнь этих людей была сном, сном с открытыми глазами... Я шел не оборачиваясь.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Эти запахи. Я помню эти запахи пустырей. Запахи чистой грязи пригорода. Кошачья моча, сгоревшие тетради, кочан капусты, ветки сирени, гнилые помидоры, пивная лужа...
На этих пустырях мы жгли костры. Я, Гусь и Надя. Мы плавили в консервных банках свинец. Мы воровали его на почте.
Заливали свинец в столовые ложки. Гусь залил в пряжку матросского ремня.
Это мое оружие, сказал он, моя свинчатка. Ремень стал такой тяжелый, что с Гуся свалились штаны. Мы увидели, как они с матерью были бедны... На Гусе были огромные женские рейтузы.
Потом мы обтачивали отлитый свинец. И руки становились черными.
На этих пустырях весной, в половодье, мы с Гусем катались на плотах. Сбивали старые доски, выброшенные двери, разламывали пивные ящики. Получалось строение, на котором тебе либо в задницу впивался гвоздь, либо рвались резиновые сапоги. В худшем случае, ты шел ко дну вместе с плотом.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - О-о!!!! Я отморозил его! Отморозил! - орал Гусь. Он провалился по пояс в ледяную мартовскую воду. Выскочив, начал стаскивать с себя тряпки и бегать вокруг пустыря.
Я всегда каждый вечер летом и в сентябре приходил на эти пустыри. Это была отвергнутая земля.
Неподалеку жил Начальник Свалки. Говорили, он самый богатый человек в нашем городе. Не знаю. Я видел, как он бродит по своей куче мусора, поднимает газету, аккуратно ее складывает по сгибам и кладет газету на место. На кучу опилок. Идет дальше. Ветер снова разворачивает газету. Старичок возвращается.
Никто не знал, где его дом. Где он спит, что ест. Может быть, никто и не видел его лица. Какое оно...
Если бы он умер, никто бы этого не заметил. У него не было никого, кто обычно замечает, когда мы умираем. Когда мы пропадаем надолго.
Часто я спал на этих пустырях. Сидел на камне, слушал ветер то одним ухом, то другим. А потом уже просыпался в траве, среди битых бутылок. И уже темнело.
Отец орал, когда я наконец появлялся дома. Он и не спрашивал, где я был.
- - - Протри глаза! - - - Вынь дерьмо из ушей! - - - Будь ты мужчиной! - - - Взрослей! - - - говорил он, а я зевал. Не высыпался. Наверное, я действительно напоминал ему животное.
Со временем ему даже бить меня стало противно.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я подходил к проходной бойни и доставал из рубашки клочок бумаги. Там дядя Георгий черкал свой знак. Косой крест. Невозможно было его подделать. Дядя Георгий сам говорил. Вахтер разглядывал бумажку и пропускал меня вперед. Потом орал не вставая: - - - Гоша! - - - К тебе!!! - - -
И снова погружался в бдительный сон.
В проходной всегда было прохладно.
Я ждал, рассматривая плакаты. На них были схемы разделки свиных и коровьих туш.
Выходил дядя Георгий. Смотрел на меня. Кивал. И снова уходил. Потом появлялся со свертком. Это была колбаса. Закуска для отца.
В то время отец работал в вечерней школе. Учителем истории.
Дядя Георгий был его ровесник и его ученик. Они сидели и пили вдвоем, если никто не приходил на урок. То есть в сад возле барака. В нем была эта школа. Когда теплело, отец давал урок в саду. Если появлялся еще кто-нибудь, они пили втроем. Потом ученики приносили отца домой. Или я ходил его искать.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Дядя Георгий.
Когда я представлял себе его работу, мое сердце падало. Это было волнующе.
Боец скота! Он убивает животных! В моем воображении возникали страшные картины.
Сам этот человек с длинным лицом, с узкими смеющимися глазами пугал и притягивал.
Он всегда, помню, ходил в одной и той же брезентовой куртке. И зимой и летом.
От него пахло молоком.
Рядом с ним в меня входила тревога. Сильная тревога. От этого я становился сам не свой. Я не мог это ни понять, ни выразить.
Я ходил кругами, вздыхал, краснел, бледнел, чесался. Я протягивал ему все свои свинчатки. Я хотел подарить ему что-то. Но у меня ничего не было.
Он смеялся. Он внимательно на меня смотрел узкими непонятными глазами.
Я хотел, чтобы он посадил меня на колени. Я хотел быть
ближе к нему. К его лицу. К его глазам. В конечном итоге
я не хотел сидеть с ним.
Я хотел войти в него. Я хотел стать им.
Но я стеснялся. Может быть, он бы просто рассмеялся над моими фантазиями.
Но он не смеялся надо мной. Я чувствовал, что он не смеется.
Он внимательно смотрел. Он будто понимал всю безнадежность моих терзаний, всю бесполезность попыток их выразить... Он просто смотрел.
И два раза он мне протянул руку. Невидимо.
Он сказал однажды вечером, когда я крутился как обычно возле него.
Помню, я что-то болтал, рассказывал, путался. И в конце концов заплакал от бессилия.
- - - Ты что ревешь? - - - А? - - - Не реви - - - Сделай что-нибудь - - - Чтоб я понял - - - Вынеси это из себя - - - Покажи - - - Я встал как вкопанный. Это было настоящее открытие. Я понял, что я делал, когда бесновался. Когда плясал для больных, пел, говорил разными голосами...
Небольшой угол меня осветился...
Я думаю, как он так хорошо мог меня понять. Он мало с кем общался. У него никогда не было детей.
Никто не видел его с женщиной...
А в другой день, когда отец прислал меня с клочком бумажки, дядя Георгий не вышел.
Вахтер, посмотрев на меня, встал и проводил прямо в цех.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Я вошел в другой мир.
Коровы, с ревом, с тревожным ревом, идущие по коридору... И входящие в цех, где дядя Георгий ждал их. Он стоял по пояс обнаженный. На мосту, на мосту через весь цех. Он держал гарпун в полусогнутых руках.
И коровы-предательницы... Коровы, которые шли первые. Которые, весело мыча, шли первые. И оглядывались, когда другие отставали... Красивые глаза, очень доверчивые глаза этих "предательниц".
Они вводили своих подруг и выскальзывали из цеха. Это было знаком.
С грохотом падал стальной щит, и корова оставалась один на один с дядей Георгием. Она удивленно замирала.
Мыча, стояла неподвижно. А если делала шаг, то мгновенно скользила к стене. Пол в цеху был под наклоном. Бешено мыча, корова поднимала голову.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Они падали на пол, как взорванные дома.
Как в замедленном фильме, как во сне, медленно.
Они рушились долго... Я видел свои ресницы. Бесконечная секунда.
А потом сразу они были на полу.
С грохотом. С еле слышным гулом. Молча. Так тихо, что я слышал вздох дяди Георгия на его мосту. Я видел, как он медленно подтягивает гарпун. Медленно.
Очень осторожно. Будто борется с огромной умной рыбой. И кровь, прыгающая фонтаном вверх. И опадающая бессильно.
Сразу запахло теплой кровью. Кровью темной, как вишневый сок, и густой.
Это был запах убийства. Но не смерти.