Все еще взбудораженная, с замирающим сердцем, постучала, открыла дверь в палату – и сразу увидела Костю: побледнел, но в остальном такой, как всегда; лежит на первой от окна кровати, забинтованная нога вытянута поверх одеяла; газету читает – «Советский спорт»... Бросилась к нему, молча сжала его большую руку в горячих ладошках, боясь вымолвить хоть слово, выразить обуревающие ее чувства – здесь посторонние...

Костя встретил ее спокойно, будто между ними и не произошло тяжелой размолвки.

– А я знал, что ты сразу прискачешь, – не могла ты не пожалеть своего инвалида. – И окинул ее теплым, любящим взглядом, в котором она прочла, что давно им прощена.

Часть III

ТРУДНЫЙ ВЫБОР

Глава 14

НА ВЕРШИНЕ КАРЬЕРЫ

Последние пять лет Николай Егорович непрерывно болел; ему уже около восьмидесяти, похож на ходячую мумию. Раньше – диабет, потом – сердечная недостаточность и разные другие недомогания: старость не радость, известно.

Однако Серый Кардинал, как за глаза называли его партийные аппаратчики, не утратил ни влияния, ни власти. Человек тонкого ума, опытный интриган, он, как шахматист, умел предвидеть развитие событий и своевременно принять меры, чтобы сохранить и упрочить свое положение.

В этой сложной игре большую роль он отводил верному своему сподвижнику – Григорьеву. Решив с ним срочно поговорить, Николай Егорович нажал кнопку вызова. Немедленно возник секретарь, замер в ожидании указаний.

– Пригласите ко мне Ивана Кузьмича! – повелел он, вставая с кресла. – Распорядитесь, чтобы подали перекусить в комнату отдыха.

Дверь в глубине огромного, как дворцовый зал, кабинета Николая Егоровича вела в небольшую, уютную гостиную. Туда он и направился, прихрамывая, страдая от астматической одышки. Удобно расположившись на красивой мягкой кушетке, стал обдумывать предстоящий важный разговор.

– Поставьте все вот сюда, – попросил вошедшего с подносом официанта, указав на стоящий перед ним столик.

Тот расстелил скатерть, расставил тарелки и приборы, вынул из холодильника коньяк, минералку, шоколадный набор, фрукты и, сделав свое дело, бесшумно удалился.

Раздался стук в дверь, и с почтительной улыбкой вошел Григорьев.

– Я, как всегда, по первому зову. Все дела – в сторону. Готов к труду и обороне! – пошутил он, но глаза смотрели настороженно – чувствовал ответственность момента: обычно Николай Егорович давал задания по телефону или сам заглядывал минут на десять – пятнадцать – любил обходить подчиненных.

– Садись, дорогой, устраивайся поудобнее! Разговор будет долгий, – предупредил Григорьева шеф, указывая рукой на мягкое кресло. – Налей себе коньячку, а мне – минеральной. Сам знаешь – рад бы в рай, да грехи не пускают, – криво усмехаясь, пошутил он над своей немощью.

Иван Кузьмич сел, налил себе рюмку коньяку, шефу – стакан боржоми и приготовился слушать. За прошедшие годы он обзавелся солидным брюшком; двойным подбородком; с лица исчезла маска доброжелательности, оно все чаще принимало холодное выражение собственной значимости.

– Я весь внимание, дорогой Николай Егорович. – И воззрился на шефа преданными глазами.

– Мы с тобой уже много лет трудимся рядом, и мне ни разу не пришлось в тебе усомниться. Поэтому буду с тобой вполне откровенным, – начал Николай Егорович, буравя Григорьева холодными, «рыбьими» глазами, будто читающими тайные мысли.

«Ну да, так ты и выложишь все свои карты, старый пройдоха, – мысленно усмехнулся Иван Кузьмич. – Я-то тебя хорошо знаю – будешь ходить вокруг да около». Но он ошибся: дело неотложное, шеф решил взять быка за рога.

– Вот мы похоронили нашего «финансового бога», лучшего моего друга и соратника. Мир праху его! Жаль, конечно, хорошего и нужного человека, но жизнь идет, и встает проблема, которую нужно срочно решать. – Он помолчал, еще раз испытующе взглянул на Григорьева. – Ты хоть представляешь во всей полноте, что значит заведовать деньгами партии, партийной кассой? Управлять движением огромных сумм в рублях и валюте? Знать тайны всех секретных счетов и, следовательно, самых конфиденциальных операций?

Николай Егорович задохнулся от внутреннего напряжения – слабое его здоровье с ним не справлялось – и, когда отпустило, подошел к главному:

– Я все эти дни плохо спал, мозги набекрень вывихнул, думая: кто сможет заменить моего незабвенного друга? Это же важнейший пост в партии! Огромная власть и сила! Его нельзя отдать кому попало!

Он опять замолчал, чтобы передохнуть, и у Григорьева, давно смекнувшего, что сейчас произойдет, радостно забилось сердце. Но лицо его не выдало, что происходит в душе; скромно потупился, молча слушал.

– Ну, я и подумал о тебе, – уже не скрывая мучительных сомнений, объявил свое решение Николай Егорович. – А почему бы и нет? Ты проявил себя отличным хозяйственником. Ворочал огромными партийными средствами и ничем себя не замарал. Тебе доверяют, тобой довольны. Думаю, твоя кандидатура пройдет.

Снова задохнулся, сделал паузу, приходя в себя. Иван Кузьмич затаил дыхание, понимая – именно сейчас все решится.

– Но вот справишься ли ты? По Сеньке ли шапка? – Он оценивающе, с сомнением смотрел на своего подчиненного. – Я имею в виду не работу – ты человек способный и быстро освоишься. Меня беспокоит другое: выдержишь ли испытание властью, не закружится ли голова? Обычное дело. Не ты первый, не ты последний. Не зазнаешься ли? Не сочтешь себя выше тех, кто тебя сделал тем, что ты есть?

«Вот чего он боится – моей независимости. Опасается, сохранит ли мою верность и поддержку», – догадался Иван Кузьмич и, не колеблясь ни секунды, горячо заверил шефа:

– Ну как ты можешь сомневаться во мне, дорогой Николай Егорович? Неужели я заслужил? Я всем тебе обязан, и твое слово всегда будет для меня законом!

– Ладно, поживем – увидим. Считай это дело решенным, – устало промолвил, тяжело и прерывисто дыша, его старший друг и наставник. – Займусь трудной подготовкой к заседанию бюро. Ты становишься очень важной фигурой. Будут оценивать всесторонне.

Григорьев поднялся, горячо пожал руку Николаю Егоровичу, благодаря за оказанную высокую честь и доверие, и бодрым шагом вышел из кабинета.

В душе его все пело от восторга – открывается невиданная, блестящая перспектива. При всем его самодовольстве и переоценке собственной личности он и представить себе не мог, что поднимется на такую высоту – станет одной из ключевых фигур в партии власти.

– Как же я рада, Варенька, что вы тоже стали москвичами. – Вера Петровна обняла и поцеловала сестру – та зашла ее навестить по дороге с работы.

– Сколько лет я об этом мечтала, сколько раз приставала к Ване, чтоб посодействовал. Но ты ведь его знаешь – «образцовый коммунист». Все боялся изменить так называемым принципам – перестраховщик.

Варя раньше не слышала, чтобы она так осуждала лицемерие мужа.

– Да брось ты расстраиваться, дело прошлое! Теперь мы часто будем видеться. Я ведь тоже по тебе тосковала. Особенно после того, как мы схоронили нашу незабвенную тетю Дусю.

Сестры прошли в гостиную и уютно устроились на диване, взявшись за руки и с любовью глядя друг другу в глаза. Веру Петровну интересовали деревенские дела.

– Расскажи – на кого ты оставила дом, кто будет ухаживать за могилкой? – спросила она с грустью в голосе. – Так жалею, что не настояла похоронить Дусечку здесь, – навещали бы часто.

– Зря ты так говоришь, – не согласилась Варя. – Ей лучше у себя в земле, рядом со своей родней. А за могилой и домом присматривает Дарья Тимофеевна, она мне обещала. Старики Ларионовы в колхозе больше не работают, на участке копошатся. Так что время найдут.

– Ну как твои семейные дела? Что-то выглядишь ты неважно. – Варя обеспокоенно разглядывала сестру.

За минувшие годы Вера Петровна внешне мало изменилась, только немного похудела да под глазами и в уголках губ появились предательские морщинки, выдававшие, что ей уже за сорок. Выглядела она и впрямь нездоровой: румянец исчез, лицо бледное, а в серых глазах по-прежнему светилась печаль.