– Ну чувствую, что трясет меня! – подтягивая к себе кружку «Ячменного колоса», делился Пестик пережитыми впечатлениями. – Колотит, бля, так с похмелюги, что аж пол ходуном! Ну все! Давай по последней, и баста! Завязываю!

Символическая кружка пива, опорожненная при мне все в том же «Пльзене», воистину оказалась для Антона последней. Больше Пестик на протяжении всего нашего знакомства – а протянулось оно еще лет на десять – не выпил ни капли спиртного. Честь ему и хвала.

В последующие годы Антон посвятил себя другой, не менее опьяняющей страсти: альпинизму. Точнее говоря, скалолазанию. По весне он где-нибудь в Царицыно тренировался на стенах заброшенного дворца в бывшей вотчине поэта Кантемира, летом же – штурмовал позвонки Главного Кавказского хребта. Как-то он звал меня с собой, и я отозвался. Отвесные скалы, и особенно те, что с отрицательным уклоном, требуют от своих покорителей цепкости и сноровки. А вот избыток воображения категорически тут противопоказан.. Зато из меня вышел отменный наблюдатель. Так что какой нынче Антон канатоходец, мне трудно судить, но скалолаз он знатный. Его-то мне было и надо. И я даже знал, где его искать.

Болтаясь по центру и убивая время до встречи с Шибановым, я заметил в театральном киоске билеты на представление труппы лилипутов. Когда труппа объявлялась в Москве, с нею вместе объявлялся и Паша Искрометный, он же – закадычный друг Пестика. А когда объявлялся Паша, Антон обязательно проведывал его после спектаклей в гостинице «Арена», где лилипуты селились по традиции.

Паша Искрометный имел над Антоном непостижимую власть. Пестик, умница и красавец, чуть не молился на капризного альрауна. Каждая идиотская сентенция Паши вызывала у него бурный восторг. К тому же Паша был безбожным вруном и, хуже того, мнил себя остроумцем. Оттого и псевдоним он взял себе такой показательный. Я уж и не знал, в чем тут была закавыка. То ли Антон, щедро наделенный от природы всем, что пожелал бы любой смертный, испытывал некое подсознательное чувство вины перед своим идолом, то ли видел в нем достоинства, неуловимые для грубых натур. По крайней мере, я их не улавливал. Мне лично Паша напоминал крошку Цахеса, чей кок, расчесанный гребенкой сострадательной феи, напускал такого туману в очи добрых бюргеров. Только без бюргеров. Бюргеров с успехом заменял Антон, угощавший лилипута коньяками в гостиничном ресторане. За этим занятием я его и застал.

Но прежде я дозвонился до Аркадия Петровича Маевского, разыскав его по одному из приватных номеров, любезно предоставленных мне детективом Галембой.

– Откуда у вас этот номер? – грубо спросил Маевский, когда я представился и напомнил ему о нашем мимолетном знакомстве на форуме лучших сил державы.

– От верблюда, – ответил я без обиняков.

Какие обиняки между жертвой и хищником-гурманом, согласным выложить аж полмиллиона долларов, лишь бы сожрать поскорее свою добычу?

– Верблюда вы знаете, но речь не о нем, – перешел я к сути. – Я та самая пешка, за которой вы гоняетесь. Меня эти гонки утомили. Наш разговор – последний шанс договориться полюбовно и сэкономить ваши честно заработанные средства. Вы ведь их честно заработали?

На провокацию Маевский не поддался. Однако же и трубку не бросил.

– Не знаю, во что вы там играете, – продолжал я через паузу, – но как бы там ни было, предлагаю вам сдаться. Прокурору ли, сопернику ли – мне без разницы. Этим вы сохраните свою драгоценную жизнь. Ведь она у вас драгоценная, не так ли, Аркадий Петрович?

– Вы сумасшедший, – бесстрастно сказал Маевский.

Сказал и отключился. Мой ультиматум был ему как слону дробина.

Ближе к ночи я добрался до окраинной гостиницы. Справившись у «ключника» о местонахождении лилипутов, я получил в ответ гримасу. Другое дело – двадцать рублей. Тут же во всех подробностях мне было поведано о том, что труппа празднует именины какой-то Мальвы и что многих уже пришлось разнести по номерам, включая знаменитого метателя ножей Спиридона Бокалова.

Бокалова я знал. Он мне нравился. Выступал он в паре со своей женой Лизой. Спиридон замечательно владел собой и навыком выбивать с помощью кнута цветок из губ своей возлюбленной. Обыкновенно это была астра. «Астерия», как называл ее кнутобой. Гвоздем его программы являлось метание ножей мимо цели. Отважная Лиза становилась спиной к фанерному щиту, и Спиридон метров с десяти обкладывал ее остро заточенными клинками.

– А ну как, Спиридон, жена тебе наскучит? – посмеивались над ним товарищи по цеху. – Чуть левее возьмешь и – несчастный случай на производстве!

– Не наскучит, – добродушно отмахивался Бокалов. – Она «Камасутру» изучила.

Это был ответ человека, знающего, что ему надо от жизни.

Спустившись в ресторан, я сразу подметил в полумраке зала, освещенного бордовыми ночниками, шумную компанию циркачей-лилипутов. Антон среди них возвышался, как Эльбрус возвышался бы над сопками, если бы на Кавказе были сопки.

– Очаровательная Мальва! – шутил на полную громкость Паша Искрометный. – Ты у нас такая маленькая, что почти незаметно, какая ты страшненькая!

– Это вам, Саша, чистая тарелка, – усадила меня за стол жена Бокалова, только я приблизился. – Почему вы невеселы? У нас веселье. Искрометный сегодня в ударе.

– Я всегда в ударе! – Паша стрельнул в меня исподлобья сердитым взглядом. – Не то что некоторые!

Меня Паша не жаловал.

– Вы накладывайте себе. Или нет! Давайте-ка лучше я вам положу! – Милая Лизавета взялась меня потчевать. – Жаль, что Спиридон устал. Он бы вам обрадовался!

– Устал! – фыркнул Паша, наполняя свою рюмку. – Бокалов твой пить не умеет! Даром, что Бокалов. Вон Антоха не умеет, так и не пьет.

Пестик улыбнулся.

– Извините, что без подарка, – обратился я к Мальве. – Разве только это. – И пододвинул к ней стодолларовую банкноту.

– Ну зачем, – смутилась именинница. – Это совсем не обязательно!

– Бери! – приказала ей Лиза. – Когда от своих, то можно!

Мальва убрала деньги в сумочку.

– А я могу на руках вокруг Кремля обойти. – Искрометный с вызовом посмотрел на окружающих. – Запросто! Два раза могу!

– Фенарди четыре часа вертелся мельницей, – процитировал я Ноздрева.

– Какой еще Фенарди?! – насторожился ревнивый Паша.

– Финарди, – поправил меня иллюзионист Лежебокин. – Шведская труппа Финарди выступала в начале прошлого века на Старой Басманной.

Несмотря на маленький рост, Лежебокин имел большую и светлую голову, в которой помещалась пропасть разнообразных сведений из жизни циркачей.

– Пусть он уйдет! – вдруг обиделся на меня Паша. – Или сам я уйду!

Так он и сказал: не «я сам», а «сам я».

– Подожди меня в холле, – попросил Антон.

Простившись с лилипутами, я вышел. Спустя минут двадцать вышел и Пестик.

– По мою душу? – Антон размял папироску.

– Работа есть. – И я описал ему в общих чертах его задачу.

Заехав предварительно к Пестику домой за необходимым снаряжением, около двух часов ночи мы высадились из его машины у «Третьего полюса».

– Крутовато! – Глядя на торцовую стену, Антон присвистнул.

– Другой у меня нет, – вздохнул я. – Ну что? Возьмешься?

Фасад здания был полностью остекленным, зато поперечные его стены были выложены из бетонных плит высотой с человеческий рост.

– Попробую. – Антон ладонью погладил шероховатую поверхность нижней плиты.

Расстояние до соседнего корпуса с такой же глухой стеной было аршина три. С улицы эта сторона оставалась необозримой. Так что риск заключался собственно в подъеме.

– Ты завещаешь мне свою обувь? – мрачно поинтересовался я, наблюдая за тем, как Пестик разувается.

Мне доподлинно было известно, что скалолазы работают по высшей категории сложности исключительно босиком, но я отчего-то полагал, что это правило действует лишь до начала заморозков.

– Мечтай!

Человек-паук Антон Пестик сплюнул, перекрестился и начал восхождение. Вставляя пальцы в зазор каждой следующей плиты, он подтягивался, затем забрасывал правую ногу, нащупывал еле заметный вверху выступ и, перенося на него вес тела, выпрямлялся, будто пружина замедленного действия. После каждого этапа Антон отдыхал, распластавшись по стене. Подъем на 16-этажную высоту занял у него около полутора часов. А бояться я за него перестал уже минут через десять. Его синхронно повторяющиеся раз за разом движения подействовали на мои страхи усыпляюще. Я просто стоял и, задрав голову, смотрел на него. Шея моя совсем онемела. Изредка я поглядывал на часы. Наконец Антон исчез за парапетом крыши, и вскоре к моим ногам, размотавшись в воздухе, упала капроновая лестница.