— Полнейшая неожиданность для нас, господин полковник, — пробормотал он, — мы никак не могли ожидать. В планах нашего командования исключалась возможность вашего наступления… и притом мы были уверены в неприступности своих позиций.

— Как будто существуют неприступные позиции, — с иронией заметил Васильев. — Стоит только захотеть — и можно взять любую позицию!

Австриец посмотрел на него с вежливым недоумением, видимо не желая вступать в спор. На его лице появилось снисходительное выражение.

— Варварами нас считают, — проворчал Васильев. — Сколько же еще бить надо их, чтобы переучить!

— Не переучишь, — послышался спокойный голос. — Они и Суворова неучем считали, не по правилам, мол, побеждал.

— Хоть и не по правилам, а лишь бы бить, — раздался второй голос. — А там уж разберемся, кто ученее.

Васильев оглянулся. Говоривших было двое: унтер-офицер с золотистой бородой и карими глазами и коренастый, кривоногий солдат.

Пленных повели в тыл. Австрийцы шли охотно, переговариваясь между собой и с любопытством рассматривая русских.

— Эти рады, — сказал коренастый солдат, — воевать больше не придется… Эй, приятель, — крикнул он, — нет ли у тебя завернуть?

Усатый австриец, к которому обратился солдат, торопливо достал из кармана кисет, вынул щепоть темного, крупно нарезанного табака и с улыбкой отдал:

— Кури.

— Э, да ты по-русски балакаешь?

— Словак я…

— Ну, тогда другое дело, — важно заметил солдат.

И, помяв толстыми пальцами табак, скрутил папиросу, закурил и сказал с видом знатока:

— Против нашей махорки не выдержит, хотя и ядовит…

Иванов шел в бой, плохо владея винтовкой. Грохот орудий оглушал его, так и хотелось лечь на землю и закрыть голову руками. Вдруг что-то рухнуло на него, и он упал, думая, что все кончено. Но чья-то дружеская рука бережно помогла ему встать, и он увидел перед собой улыбающееся лицо Чухрукидзе.

— Ничего, ничего, совсем ничего. — Он подал оброненную Ивановым винтовку. — Привычка надо, потом легче будет. Айда со мной!

И они побежали догонять ушедших вперед товарищей.

Черницкий бежал в атаку рядом с Голицыным. Тот заметил, как у Гилеля сводило скулы от судорожной зевоты. Он хорошо знал это состояние повышенной нервозности в бою и крикнул:

— Первая колом, вторая соколом!.. Держись, Гилель!

Черницкий засмеялся.

— Уже пошла соколом, — Ответил он. — Держусь, дядя, держусь!

И бросился вперед. Вскочил в австрийский окоп и наткнулся на Защиму, который со своим отделением охранял кучку пленных австрийцев. Пленные сидели на дне окопа, и Защима говорил тягучим голосом:

— Царь ихний по-смешному зовется — казер. Почему казер? — неизвестно. Хотя с нашим — два сапога пара. А только противно слышать такое название. За казера, что ли, воюете? — спросил он у пленных.

Они молчали.

— Что же с вами делать? Мне наступать надо… Ну, вы тут тихонько посидите. Ведь не такие же вы дураки, чтобы опять идти за казера. А мы дальше двинем.

И, больше не обращая на пленных внимания, он повел свое отделение вперед.

Бредов руководил наступлением своего батальона и весь был полон неуемной жажды боя и победы. То, о чем он мечтал — сознавать себя крепкой частицей победоносной русской армии, — осуществилось.

Перед ним была вторая линия австрийских укреплений. Тут только что прошел ураган русского артиллерийского огня, и батальон должен был развить уже достигнутый успех. Бредов в бинокль видел, как австрийцы побежали прятаться в укрытия. Наученные горьким опытом, они не торопились вернуться, боясь, что сейчас возобновится огонь. Бредов опустил бинокль.

«А что, если стремительным ударом, не давая противнику опомниться, взять эти окопы и блиндажи?»

Эта мысль обожгла его, и он передал приказ в роты.

— Главное — не терять ни одной минуты! — сказал он и, став во главе одной из рот, размашисто забирая длинными ногами, побежал вперед. На одно мгновение ему показалось, что риск велик, — а вдруг австрийцы успеют вернуться и открыть огонь? «Нет! Они, как суслики, сидят в своих норах», — подумал он и побежал еще быстрее.

Из флангового окопа затрещал пулемет. Понимая, что теперь уже поздно остановиться и что все заключается в быстроте, Бредов протяжно закричал «ура» и вырвался вперед. Им овладело дерзкое чувство удачи. Он первым прыгнул во вражеский окоп, с упоением видя, что разгоряченные солдаты не отстают и набегают широкой цепью.

Он послал донесение Васильеву, думая, что тот прикажет ему закрепиться на занятых позициях, и был поражен, прочитав приказ с аллюром три креста, написанный на листке полевой книжки.

«Первый батальон уже обогнал вас, — сообщал Васильев, — второй продвигается уступом с вашего правого фланга. Используйте удачу и боевое настроение солдат — смело продвигайтесь вперед. В случае нужды — помогу вам. Держите со мной связь. С богом!»

Бредов даже засмеялся от радости: с таким командиром, как Васильев, хорошо воевать! Да, надо полностью использовать успех, гнать ошеломленного врага, не давать ему опомниться. Он зорко поглядел на солдат, уверенный, что и они думают то же, что и он. Многие из них были радостно возбуждены. Но он увидел и мрачные лица… А бородатые ополченцы совсем не имели солдатского вида, вбирали головы в плечи, и ясно было, что они только идут за остальными, а дай им волю — побежали бы назад, в безопасное место.

Австрийцы усилили огонь, пулеметы били с флангов. Солдаты замялись, стали ложиться. Бредов понял, что наступил момент, когда командир своим собственным примером должен увлечь за собой солдат. Он любил вспоминать великие примеры из истории и подумал, что сейчас надо действовать подобно Наполеону на Аркольском мосту, бросившемуся вперед под градом вражеских пуль. Это сравнение не показалось ему смешным, и он пошел впереди одной из своих рот, бывшей в центре атаки. Их встретили усилившимся огнем. Бредов понял, что штурмовать в лоб нельзя. Беспокойно подумал о своей левофланговой роте, которой командовал Казаков: вот если бы тот догадался с фланга охватить пулеметы, погасить их огонь!.. Бредов поспешно вынул полевую книжку, с досадой думая, что, пока будет доставлен приказ, пройдет несколько драгоценных минут, которые могут решить судьбу боя. Но пока он писал, рота Казакова сделала то, чего он хотел. Вражеские пулеметы смолкли, и батальон ворвался в австрийские позиции.

В эту минуту из казаковской роты прибыл связной. Он доложил, что сам Казаков ранен, из строя выбыли все офицеры и командование ротой принял старший унтер-офицер Мазурин.

Узнав, что это случилось еще до того, как ротой был произведен фланговый маневр, Бредов удивился: «Как же это? Значит, фланговый маневр с захватом австрийских пулеметов произвел не Казаков, а Мазурин? Молодец. Право, молодец! Надо представить его к Георгию…»

Одновременно с возвращением Мазурина на фронт в штаб полка прибыло секретное донесение о том, что старший унтер-офицер Мазурин политически неблагонадежный и за ним необходимо особо следить. Васильев, раздраженный полицейским вмешательством в военные дела, вызвал Казакова, сердясь, рассказал ему суть дела и спросил, что же им делать с Мазуриным.

Казаков пожал плечами.

— Вы сами знаете, Владимир Никитич, — сказал он, — какая у нас страшная нужда в опытных унтер-офицерах. А Мазурин воюет с начала войны, один из лучших взводных. Заменить его некем.

И резко добавил, зная слабую струнку Васильева:

— Они там, в тылу, любят в наших делах копаться. Их бы сюда хоть на недельку, они бы другое запели!

— Да, да, — согласился Васильев. — Мы его пока не тронем. Но только прошу вас, поговорите с ним по душам, скажите, что сейчас не время заниматься всякими там… ну, сами понимаете… — он строго посмотрел на Казакова. — И предупредите, что в случае чего — пусть не обижается на нас.

В тот же день Казаков наедине переговорил с Мазуриным, и они решили, что Мазурин пока ни с кем не будет видеться, а все, что нужно, передаст Балагину сам Казаков.