Правда, говорили они с ним не так уж много. Роза привела сверху Глэдис, последние приготовления к чаю были закончены, и все они уселись за стол. Стэн еще до этого закурил дешевую американскую сигарету и курил ее, поглощая ветчину с пикулями. Дым относило прямо в лицо Чарлзу, и глаза ему щипало. Никто не видел в поведении Стэна чего-то необычного. В самом деле, Чарлз скоро понял, что основным правилом, которым руководствовались за столом, было совершать как можно больше одновременных действий. Почти беспрерывно здесь наливали, передавали, размешивали, пили чай; а почему же за чаем нельзя курить?

Разговор вертелся вокруг новостей Стэна. Не то чтобы это было сплетни, но он работал в парикмахерской и знал все обо всех. Он был подручным у мастера, державшего преуспевающий салон тут же в их округе, и все обитатели близлежащих улиц оставляли там и последние новости и свою оценку их вместе с волосами, подметать которые входило в обязанности Стэна. Чарлз уже видел, как через несколько лет Стэн откроет собственное заведение, безвкусно пышное, но грязное, с объявлениями о резиновых изделиях между рекламами жидкого мыла для волос.

— А как там Сэм Болтон управляется со своими голубями? — спросил отец.

— Почем я знаю. Но Лэс трепался вчера, от этих толстозобых обалдеть можно. Все время в окна лезут.

— Я ему уже советовал завести новых. Ничего у него не получится от тех же самых. Так я ему и сказал.

Стэн не ответил. Интересы их не совпадали потому, что отец обычно спрашивал только о людях своего поколения, которые Стэну до смерти наскучили.

— А как, прошла спина у его матери? — спросила Роза. — А то мы устроили бы ее в нашу больницу.

— Почем я знаю, — буркнул Стэн, куря и дожевывая кусок пирога.

— Она все еще под наблюдением врача, — сказала мать Розы. — Кому еще чаю? Роза, милочка, принеси еще кипятку из кухни.

Чарлз сидел молча под упорным взглядом Глэдис. Он был мирно настроен и не расположен к разговору. Они приняли его без особого любопытства и вполне дружелюбно. Он был знакомым Розы, и ее дело было занимать его.

Наконец, уничтожив гору ветчины, пирогов, хлеба и масла и поглотив пинты крепкого чая, они поднялись из-за стола. Стэн сразу же молча ушел, женщины скрылись на кухне мыть посуду, а отец Розы разжег трубку и попытался занять Чарлза разговором, пока Роза не вернется и не возьмет его на свое попечение.

Чарлз и тут оказался на высоте. Бесценные страницы «Со всего света» снабжали его темами. Сначала выяснили, что думает отец Розы о пламенном отчете спортивного комментатора (дело шло о футболе), затем о менее горячем, но все же актуальном споре на полосе бокса. Наконец, об убийствах и о том, как ужасающе легко преступнику избежать заключения в Бродмур и тому подобные места. Трижды за четверть часа отец Розы сплюнул в огонь, и, когда он это делал во второй раз, Чарлз решил не отставать и тоже плюнул. Он так и не понял, правильно ли это было с его стороны. Старик как будто и не заметил, но Глэдис, глазевшая на него из угла, тихонько захихикала.

Поддерживая затухавший разговор, Чарлз пытался проявить интерес к делам семейным. В какую школу ходит Глэдис? Не думает ли Стэн обзавестись собственным делом? И тому подобное. Но разговор на эту тему вовсе не клеился, и скоро он перестал спрашивать. Отец Розы, народив детей и заботясь об их пропитании, до того как они сами смогут прокормить и одеть себя, считал, по-видимому, что уже выполнил свой отцовский долг, и о прочем имел самое смутное представление. Из вежливости Чарлз обратился к Глэдис с вопросом, как ей нравится в школе, но она, не сводя с него глаз, только хихикнула в ответ.

Скоро вернулась Роза, одетая для вечерней прогулки, и они пошли в кино. Его представление семье состоялось. В кино они сидели спокойные и довольные, машинально глядя на огромный экран, населенный никому не нужными призрачными тенями. Чарлз чувствовал, что наконец-то поиски его окончились. Никаких требований, только быть здесь, только существовать. Он думал об отце Розы и о том, как он выигрывает по сравнению с отцом Шейлы. И потом, здесь нет Тарклза. Впрочем, Стэн был Тарклзом этой семьи, но пока безвредным. Ну что ж — подходит! Его требования к жизни становились все скромнее и скромнее, пока эта душная, уютная комната не вместила их целиком. Эта комната и другая наверху, где стоит кровать Розы. Бердж, Хатчинс, Локвуд, Тарклз, Родрик могут искать его, чтобы снова мучить, как прежде, но в этой комнате, в этой постели они не найдут его. Он будет свободен и незаметен.

Верная врожденной чопорности и сдержанности своей среды, Роза только однажды задала ему долгожданный вопрос: вопрос о «других».

— А у вас была когда-нибудь девушка? — спросила она как-то вечером по дороге из кино домой. — Ну, по-настоящему?

Ему приходилось переводить это на свой язык. В его прежнем кругу «иметь девушку» означало нечто совершенно определенное. Она же спрашивала его, был ли он влюблен, была ли у него невеста.

— Одна была, — сказал он. Почему не признаться?

— А она была красивая? Вам… вам она нравилась больше меня?

Опять это застенчивое уклонение от слова «любовь» и бедное, ничтожное, надломленное слово «красивая», которое несет такую всеобъемлющую службу. Но ясен был истинный настоятельный смысл ее вопроса.

Делая вид, что не понимает ее, он уцепился за слово «нравилась», хотя прекрасно понимал, что она имеет в виду.

— Она мне совсем не нравилась, совсем, — сказал он медленно, стараясь быть честным. — Мое чувство к ней делилось примерно на три части. Около трети — была ненависть, другая треть — лишь бы она была рядом и я смотрел бы на нее, не говоря ни слова, и последняя треть — желание…

Он собирался было добавить: «Желание кусать ее плечи, руки, ноги», — но вовремя удержался. Это было бы неуместно. Если он не хочет ранить чувства Розы, ему надо отрешиться от привычки студенческих лет, привычки безоглядной откровенности и честности в такого рода вещах. Он закончил вялым: «…касаться ее».

Роза молчала. Неужели даже такой малости достаточно, чтобы оскорбить ее респектабельность? Но она сказала:

— А ко мне вы это чувствуете? Что-нибудь из этого?

— Нет, — ответил он все так же медленно, так же честно. — Ничего такого в точности. Мне вы слишком нравитесь — не знаю, чувствуете ли вы это, — а она мне вовсе не нравилась…

— Но вы любили ее, — неожиданно закончила она.

Удивленный, он промолчал.

— Если именно так вы любите других, — спокойно продолжала она, — то непохоже, что вы любите меня, если все это такое разное.

Он остановился и посмотрел на нее.

— А почему нельзя любить разных по-разному? — спросил он. — И почему одна любовь лучше другой? Почему одна любовь не может быть ненавидящей и губительной, а другая — целящей, утешающей, чудесной?

Искренность и сила его чувства удивили его самого, а она успокоилась и повеселела. Потом, думая об этом разговоре, он убеждался, что чем-то новым был отмечен тот день. Он был как путевой столб на дороге, которая вела туда, куда он и сам все сильнее хотел идти. Нет, вернее, веха, потому что путевой столб сказал бы ему, как далеко ему еще остается идти.

— В этом письме плохие новости, очень неприятные новости, — сказал мистер Брейсуэйт, слабо помахивая конвертом. — Мой шофер собирается уходить. Женится, видите ли.

— Вот как? — безразлично отозвался Чарлз и, чтобы поддержать разговор, добавил: — А разве вы держите только холостых шоферов?

— Ну, какое же это место для женатого? — сказал мистер Брейсуэйт. — Маленькая комната над гаражом. Там двоим и не поместиться.

Чарлз обмахнул метелочкой приемник и придвинул его поближе к кровати.

— Я… Вы, кажется, говорили, что работали шофером, транспортным шофером, не так ли?

— Да, — сказал Чарлз, еще не понимая, к чему тот клонит.

— Я думаю, что такая работа не… не подойдет вам, не так ли?