С моими «новыми друзьями» мы мирно беседовали, собираясь на нарах. О чем мы могли беседовать? К моему удивлению, молодых уголовников, а их было большинство, очень интересовали рассказы о прочитанных мною в свое время книгах, в том числе и об истории нашей страны. В имевших место беседах я придумал новую версию, согласно которой я был арестован потому, что попал в плен к гитлеровцам, а уже это считалось изменой Родины. Это их очень заинтересовало и они подробно расспрашивали меня, как я жил в фашистских лагерях. Пришлось многое выдумывать. Это было уже несложно, так как о фашистских лагерях я много слышал, а кроме того, и недолго побывал.
Среди «политических» заключенных находился довольно молодой, не помню сейчас уже точно, татарин, узбек или казах. Он очень плохо себя чувствовал. Я делился с ним перепадавшими мне продуктами и уговорил моих соседей по нарам поместить его тоже рядом со мной. Возражений не последовало. Этот факт оказал мне значительную помощь во время моего пребывания в первом из лагерей – Воркутлагере.
Состав товарных вагонов нашего эшелона, переполненных заключенными, передвигался очень медленно, часто по непонятным причинам останавливался. В вагоне, конечно, было невыносимо душно и шумно, кроме того, давали о себе знать и огромные параши, которые освобождались довольно редко.
К сожалению, должен отметить, что некоторые «политические» заключенные, наблюдая за моими «дружескими» отношениями с уголовниками, стали ко мне относиться с некоторой осторожностью.
Так шли сутки за сутками. Наконец состав остановился, и мы услышали шум, окрики и лай собак. Оказалось, что мы прибыли в конечный пункт нашего этапа, в город Горький. Началась медленная высадка заключенных из вагонов. Наконец очередь дошла и до нашего. Мы увидели, что вокруг нашего состава расставлена усиленная охрана. Нас сгруппировали вместе с вещами в отдельные конвойные отряды. Под охраной вооруженных винтовками и автоматами конвоиров, в сопровождении лающих овчарок, едва сдерживаемых собаководами, нас повели в неизвестном направлении. Дорога была не из легких. Земля покрыта толстым слоем снега. Стоял жуткий холод. Вещей у меня было мало, но передвигаться и нести их все же было очень тяжело. У меня опять стала чувствоваться паховая грыжа. К моему счастью, она была еще незначительной.
Время от времени начальник конвоя подавал команду: «Остановка!» Все старались восстановить нормальное дыхание. Собаки продолжали еще более громче лаять. Их, рвущихся в нашу сторону, едва сдерживали. Несколько раз во время остановок подавалась команда: «Ложись!» Мы буквально валились на снег. Некоторым заключенным было очень тяжело передвигаться. Среди нас было немало престарелых. Им, нашим соседям по строевому ряду, мы пытались помочь. Некоторых поддерживали под руку, несли вещи. Тяжелый, довольно длительный переход закончился в пересыльной тюрьме.
Уже привыкнув к внутренней тюрьме на Лубянке, а в особенности к Лефортовской, то, что я увидел в Горьком, меня просто потрясло. Условия были жуткими. Немного они мне напомнили парижскую тюрьму Френ, где я содержался, будучи гестаповским заключенным, в камере одиночке. Несмотря на все это, я должен признаться, что в пересыльной тюрьме в Горьком, где я оказался, условия были самые худшие из всех. Камеры набиты буквально до отказа. О нормальном размещении в них нечего было и помышлять. Многие, в том числе и я, впритирку друг к другу, не имели возможности даже повернуться или встать, валялись на полу. Параши, имевшиеся в камерах, переполнялись, и постоянная вонь не покидала нас. Кормили плохо, правда, немного лучше, чем на этапе.
Конечно, при поступлении в пересыльную тюрьму опять повторились обыски, сверка личности каждого заключенного с сопроводительными пакетами. Чувствовалось, что охрана тюрьмы готова к любым издевательствам, что обусловливалось невиданным переполнением тюремных камер. Всем было не только морально, но и физически очень тяжело. Иногда к некоторым заключенным даже приходилось вызывать в камеру врача. Не знаю, кто был на самом деле – врач или санитар, но одно могу сказать со всей ответственностью, что это были не медики, принесшие клятву Гиппократа. Они были грубы, жестоки и не проявляли никакого внимания к тем заключенным, к которым их вызывали.
В ужасных условиях шли дни нашего пребывания в пересыльной тюрьме. Изредка из нашей камеры вызывали отдельных заключенных. Мы могли только предположить, что их уже направляют на этап в какой-то лагерь. Все мы ждали с нетерпением своей очереди. Понятно, что общение между сокамерниками было сдержанным, или даже натянутым. Это объяснялось не плохим отношением друг к другу, а невыносимыми условиями. Все были в возбужденном, нервном состоянии. Конечно, почти никто не говорил, за что был арестован и к чему приговорен. Вообще о каких-либо беседах не могло быть и речи. Все переживали то, что нам было уготовано. Волновало, в каких условиях мы окажемся в лагере.
Неожиданно настал долгожданный день и для нас. Неожиданно вскоре после завтрака дверь в камеру с шумом открылась. Стояло несколько человек из охраны. У каждого в руках была пачка пакетов, и по ним поименно вызывались заключенные. Все были до предела настороженными, каждый из нас ждал своего вызова.
Наконец я услышал свою фамилию со словами: «Приговорен "Особым совещанием" по ст. 58-1а к 20 годам ИТЛ». Захватив вещи, я вышел из камеры. Опять конвой с лающими собаками, ставший уже привычным, внимательно следящий за нами. Опять нелегкий путь с теми же командами, вновь на каком-то полустанке, размещаемся по товарным вагонам. Их несколько меньше, чем в эшелоне из Москвы в Горький. Они были одинарными, то есть в два раза меньше, чем те, в которых мы находились раньше.
И на этот раз вагоны были переполнены и те же условия размещения. Несколько часов ожидания, и состав медленно тронулся с места. Куда теперь лежит наш путь, никто ответить не мог. Тем не менее, все мы немного успокоились. Подумали, что в лагерях условия все же должны быть лучше, чем в этой невыносимой пересыльной тюрьме и в эшелонных вагонах. Однако невольно приходилось задумываться, а что все же ждет впереди? Общение между нами стало более активным, начались разговоры. На этот раз опять вместе со мной в вагоне оказался тот молодой заключенный, которому я помогал в пути. Наше общение стало еще более дружеским.
На этот раз наш путь был достаточно коротким, во всяком случае, мне показалось, что эшелон шел быстрее. Мы прибыли на конечную станцию, нас выгрузили из вагона, построили небольшие группы и повели... Я оказался в той, которая должна была следовать под конвоем пешком. По пути снега было еще больше, чем в Горьком, и сильнее чувствовался мороз. Холод ощущался тем более, что я, как и почти все, был легко одет. Признаюсь, находясь на работе за рубежом, я уже давно забыл, что такое холод, а здесь стоял сильный, очень сильный мороз.
Двигались медленно, изредка останавливались, чтобы немного передохнуть, команды «Ложись!», которой подвергались в Горьком, не последовало ни разу. Помимо воли, думалось: куда мы доставлены, куда нас ведут, что за лагерь нас ожидает, неужели здесь будут вечные столь сильные морозы?
Мы прошагали мимо каких то небольших домиков и дальше продолжали путь. Вскоре остановились у больших ворот. Эти ворота служили, как нам казалось, для впуска в лагерь. По внешнему виду лагерь представлял собой большую территорию, огороженную высоким забором из колючей проволоки. Виднелись над забором вышки с часовыми. За забором – длинные бараки.
Стоять пришлось недолго. Вскоре ворота открылись, и нас опять поименно в соответствии с врученными местному начальству сопроводительными пакетами вызывали и разделяли на группы. Я в числе других заключенных был препровожден в большой барак. Здесь пришлось ждать, пока каждого не подзывали к окошкам. В первые минуты это очень удивило, как и то, что в передней части барака, на некотором расстоянии от перегородки, возле которой мы находились в ожидании вызова, передвигались мужчины в бушлатах, валенках и теплых шапках. Они проводили «осмотр» личных вещей. Многое из наших мешков или чемоданов, скромных по виду, тут же исчезало, и навсегда. Потом я узнал, что это были уголовники, которые содержались в этом лагере и, продолжая привычную им деятельность, грабили. По всему было видно, что из лагерного начальства никто не интересуется их действиями и не мешает им.