— Даже и Кульбака не заметил, что до Карпат ближе стало.

— Еще за одной — двумя бандами погонимся — и опять вскочим с разгона в Карпатские горы.

— Чего доброго…

«Неужели все–таки возня с Гончаренко, «лесными чертями» и Антонюком, отнявшая у нас без малого десяток дней лучшего для рейда зимнего времени, была ошибкой?» — думалось мне.

Эх, если бы человек способен был угадывать будущее! Скольких бы ошибок он избежал или исправил их вовремя. Дар предвидения — это, пожалуй, самый высокий дар природы.

Но, как узнали мы позже, ошибка наша заключалась тогда в том, что мы рассматривали разгром банды Антонюка и школы «лесных чертей» только с военной точки зрения. Лишь много времени спустя нам стало известно, что в этой довольно ординарной с военной точки зрения операции особенно важной была политическая сторона дела. Именно она блестяще удалась и намного превзошла военную. На шестой сессии Верховного Совета Украины отмечалось, что в декабре 1943 года между командиром отряда «УПА» Антонюком и заместителем гебитскомиссара города Владимира–Волынского состоялся сговор: немцы обязались снабжать оружием националистические банды, а представители «УПА» — помогать фашистам грабить крестьян…

Значит, мы, разгромив эту банду, не только сорвали сговор разбойников, но и помогли украинскому народу разобраться, кто его друг, а кто недруг, помогли партии пригвоздить к позорному столбу заклятых врагов нашего правого дела. Партия большевиков назвала их настоящим именем: «украинско–немецкие националисты».

25

Приближался конец января. Мы еще не знали, что на правом фланге Первого Украинского фронта Ватутин уже подготовил операцию, которая непосредственно коснется и нас: удар во фланг противника силами двух кавкорпусов и тринадцатой армии.

— Раз уж занесло нас так далеко на юг, то надо и тут делать свое партизанское дело! Ход конем вообще–то удался, — ворчал на следующий день не то в оправдание, не то в укоризну начштаба.

— Только с разгона конь твой прыгнул на одну лишнюю клетку, — поправил я его шахматные аналогии. — Не пора ли сделать следующий ход? А?

— Какой фигурой ни ходи, товарищ командир, но надо подготовить этот ход пешками, — мудрил Войцехович.

— Согласен. Значит, снова мелкие диверсии?

Остановились пока на этом варианте.

Обстановка на фронте быстро изменялась, особенно на нашем направлении. Мы поняли это еще раньше, чем приняли сводки Совинформбюро. Угадали по бегству противника. По дорогам мчались на запад фашистские колонны и обозы. Отдельные мелкие группы проскакивали и на юг.

— Тут–то их и будут вылавливать наши партизаны. Обоз, штаб, санчасть остановим. Пускай приводят себя в порядок. И сразу несколько рот пошлем в разные концы в засады.

Особенно отличился в одной из таких засад командир взвода Устенко из третьего батальона.

Бравому комвзвода вначале не везло. Его хлопцы впустую пролежали целые сутки где–то на лесной опушке юго–западнее Луцка, но так и не дождались фашистских обозов. Длинную ночь и весь день серое небо тихо сеяло на землю вперемежку то дождь, то мокрый снег, то колючую крупу. Никакой поживы не было. Вечерело. Нужно было возвращаться в батальон.

Устенко приказал взводу сниматься и поручил своему помощнику вести людей к деревне, маячившей за лощинкой километрах в двух от места засады. А сам остался проверить, не забыл ли кто из хлопцев диски или оружие.

Вообще–то это был только повод: никакой самый захудалый партизан оружия никогда и нигде не забывал. Просто Устенко грызла горькая досада, и он захотел остаться наедине с самим собой.

«Это же позор! В батальоне теперь осмеют, — размышлял он. — Чуть не сутки мучить людей на дожде и холоде, и никакого тебе результата».

Как у всех талантливых людей, у него хватало завистников. Менее способные командиры взводов и даже рот не раз высмеивали его простецкий наряд и совсем не военное, несколько панибратское обращение с бойцами: «Командовать не умеет. Ни тебе выправки, ни голоса, ни взгляда командирского».

Устенко был щупленьким мужичонкой лет этак под тридцать. Но военные задания выполнял всегда блестяще. И вдруг — такое невезение.

Раздумывая о невеселой встрече в батальоне, он тихо насвистывал что–то, вышагивая взад и вперед там, где только что была засада. Затем лощиной вышел к дороге и вдруг позади, в каких–нибудь трехстах метрах от себя, заметил взлетевшую в небо ракету. Комвзвода оглянулся, инстинктивно прыгнул в кювет, лег за кучу битого щебня. По дороге, из–за бугра, прямо на него выползал небольшой обоз.

«Возов двенадцать — пятнадцать», — быстро прикинул Устенко.

Повозки были доверху нагружены чемоданами и узлами. Возницы шли рядом с лошадьми, спотыкаясь о колеи и выбоины. Шоссе здесь было изрыто гусеницами танков. Двигаться по нему приходилось только шагом.

Рядом с повозками, кроме обозных, тащилось по два — три эсэсовца.

«Всех вместе десятка три — четыре наберется, — с тоской подумал Устенко. — Эх–ма… помирать, так с музыкой!»

Оценивающим взглядом он окинул полтораста метров дороги, отделявших его от первой повозки. Вот где, а не на опушке леса надо было выбирать место для засады. Возле рощи противник, конечно, шел настороже, может быть, посылал к ней разведку. Наверное, прочесывали и кустарники. А вышли из леса — сразу оружие сложили на телеги…

Пока Устенко разглядывал и обдумывал все это, передняя телега уже вплотную подтянулась к каменной куче. Мелькнула быстрая, лихорадочная мысль: «Пропустить половину колонны и бить сразу в трех направлениях. По голове и по хвосту — гранатами, по центру — из автомата».

Еще перед засадой Устенко, как всегда, насовал в карманы штанов и бушлата штук шесть гранат «лимонок» и повесил на пояс четыре бутылки. Теперь все они веером лежали на камнях, под рукой.

«Только бы не вздумал какой–нибудь эсэсовец зайти за кучу дорожной щебенки по нужде. Тогда — конец…» Но эсэсовцы, усталые, потные, брели еле волоча ноги, держась руками за телеги. Лошади, храпя и фыркая, тащили за собой перегруженные возы.

«Три подводы прошло. Как подойдет пятая — начну!»

Но тут Устенко заметил, что на седьмой повозке не было ни чемоданов, ни узлов — одно оружие: автоматы, карабины, два ручных пулемета. Там же, свесив ноги, сидели спиной к партизану два офицера.

«Пропущу еще две», — решил он. И взял три гранаты: в правую руку — одну, в левую — две. Кольцо первой рванул зубами, и три взрыва, один за другим, прогремели почти без пауз.

Колонна скучилась. Спереди и сзади образовались пробки от бившихся в судорогах лошадей. К повозке с оружием сразу бросилось десятка два эсэсовцев. Но она была так близко от Устенко, что гранату он подкатил под нее, как кегельный шар. Взрыв был хлестким, скрежетнули осколки и обсыпали спину Устенко белыми отрубями каменной крошки. Повозка перевернулась в кювет. Подбегавших к ней эсэсовцев Устенко встретил очередью из автомата. Длинной — патронов на двадцать пять. Несколько шагов перебежал в сторону и дал очередь назад — патронов в двадцать. Очередь направо — десять патронов. Налево — десять. Еще шесть — семь патронов — и диск кончится. Значит, стрелять больше нельзя. Времени для перезарядки автомата нет. Гранат — две. Снова вправо и влево полетели гранаты. И в тот же момент Устенко скомандовал:

— Рота — справа, рота — слева! Батальон, вперед!

Затем последовала виртуозная, понятная на всех языках русская матерщина. И уже по–немецки: «Хенде хох!»

Эсэсовцев было еще человек двадцать. Они все подняли руки. Но на поясах доброй половины из них болтались в кобурах парабеллумы, вальтеры, кольты. Секунда–другая — и фашисты разберутся в обстановке.

Рассчитав расстояние до опрокинутой повозки, Устенко стремглав бросается вперед, хватает немецкий ручной пулемет и наводит его на скучившуюся толпу эсэсовцев. Так лежал он с минуту, не спуская глаз с мушки и чувствуя, как холодный, липкий пот стекает по спине, а правое веко начинает дергаться. Если хотя бы один — два гитлеровца, пусть даже раненные, но с пистолетами в руках, остались на флангах — пропал бы Устенко.