Докладывал полковник, представитель службы тыла.

Ватутин бегло просмотрел представленный список и спросил полковника о количестве тонн груза. Затем, поглядев уже на левый верхний угол страницы, где было написано «Утверждаю», повернулся в нашу сторону:

— Ну, а где же будет пункт получения?

— Овруч, — брякнул я смело, так как только вчера через этот город из вражеского тыла прикатили на трофейной машине прямо в Киев генералы Сабуров и Ковпак.

— У вас что, площадка посадочная там имеется? — спросил командующий генерала Строкача.

— Нет. Вызовем подводы…

— Через линию фронта? — заинтересовался Хрущев.

— Так точно, — быстро сказал я. — Полтора месяца, как там сплошного фронта нет. Во всяком случае, у противника.

Командующий перевел взгляд на интенданта. Тот молча пожал плечами, отчего серебряные погоны на его плечах на миг изогнулись вроде двух лежачих вопросительных знаков:

— Я указывал товарищу на это обстоятельство. Но он так уверенно утверждает…

— И товарищ прав, — задумчиво сказал Ватутин. — Там действительно нет сплошной линии фронта. Впереди нас на запад от Овруча и Белокоровичей до самого Стохода не существует ни одной шоссейной дороги. Противник крупных группировок держать там, конечно, не будет.

— А мелочь они перетрут и сами. Если уже не перетерли, — сказал Хрущев.

Ободренный поддержкой Никиты Сергеевича, я доложил, правда, не очень уверенно:

— Мы просили еще в ноябре… целый эшелон боеприпасов перебросить. Из Москвы.

Ватутин быстро взглянул на меня. Затем подошел к своей карте, откинул на миг занавеску и, тут же задернув ее, подошел к столу:

— И что же вам ответили? Отказали, конечно?

— Да.

— Правильно. В ноябре Овруч был еще у противника.

— Овруч был занят партизанами генерала Сабурова и отрядом чехословацких партизан во главе с Яном Налепкой, — тактично возразил генерал Строкач.

Командующий улыбнулся, но тут же, согнав улыбку, сухо сказал:

— Помню… На эту тему у нас уже была тут перепалка… Значит, девиз партизан твердый: чужого не хотим, но и своего не отдадим?

— Нет, почему же чужого не хотим? Вот просим же у вас, товарищ генерал армии, помощи вооружением, боеприпасами.

— Но это не наше собственное, а народное. А за то, что своей славы не отдаете, — одобряю. Хотя можно было бы и поменьше пылу проявлять… Так что же все–таки вам ответили в ноябре? — настойчиво спросил он у меня.

— Заявили, что не могут заниматься отправкой воинских грузов, руководствуясь прогнозами безответственных партизанских романтиков.

Ватутин и Хрущев расхохотались. Никита Сергеевич смеялся долго и весело, а затем, все еще перебивая слова смехом, промолвил:

— Надо будет подсказать, чтобы в академии тыла побольше изучали историю войн.

— Как вы думаете, Иван Павлович? — спросил Ватутин у докладывавшего. И я не понял, был ли задан вопрос всерьез или в нем была ирония по адресу нас, штатских в военной форме.

Полковник из службы тыла сделал какой–то неопределенный жест, отчего его погончики снова съежились на плечах. А командующий продолжал:

— Ну, хотя бы историю первой мировой войны… Припять всегда разрезала фронт на северный и южный участки. Во всяком случае, при позиционной войне.

Тут уже пришлось удивиться и мне. Раньше как–то в голову не приходила эта довольно простая истина из области военной географии — дисциплины, о существовании которой мы и не подозревали в те дни.

Хрущев медленно повернулся к Ватутину:

— И в войне с белополяками тоже… Тогда опять не учли эти лесные массивы. Не организовали взаимодействия Западного и Юго–Западного фронтов. Не вовремя сняв Первую Конную из–под самого Львова, Троцкий поставил ее под удар. Но зато в тридцать девятом все получилось иначе. Мы использовали тогда здесь легкие танки, конницу и выиграли время. Львов, Карпаты и Забужье до самого Перемышля были заняты в несколько дней…

— Верно, верно, — оживился Ватутин. — Одну минуточку, прошу обождать, — сказал он, быстро подойдя к карте, и, откинув резко шторку, впился глазами в лесной массив севернее Коростеня и Сарн.

Широкая спина командующего закрывала карту, да и без того мне из элементарной военной вежливости не полагалось заглядывать туда. Зазвенели колечки от сильного задергивания шторки. Командующий повернулся к нам лицом, и его взгляд встретился с внимательным и спокойным взглядом Хрущева. Удивительные глаза были у обоих в этот миг. Так, наверно, смотрят молодые археологи, найдя какой–нибудь замысловатый, тысячелетней давности черепок. Так смотрят ученые, оторвав глаза от окуляра микроскопа. Так смотрят композиторы, запечатлев на нотной бумаге еще никем не слышанную мелодию…

— Верно. Очень верно. Путь неожиданный… Фланговый удар конницей, — сказал Ватутин, обращаясь к Никите Сергеевичу Хрущеву.

Что–то мелькнуло в их взглядах теплое, дружеское. «Понимают друг друга с полуслова», — подумал я. Хрущев все еще смотрел на Ватутина, а затем сказал тихо:

— Сидор Ковпак тоже такого мнения. Он предлагает из партизанских отрядов Полесья создать корпус и бросить его на Сарны и Ковель. Но я думаю, пусть они делают свое партизанское дело…

«Удар правым флангом фронта, — подумал я. — Ох, не успеем мы уйти в тыл к врагу. Леса, болота, а южнее незамерзшие реки…»

Ватутин прошелся взад и вперед, сделал в раскрытом блокноте какую–то отметку, показал ее Никите Сергеевичу, и Хрущев кивком головы подтвердил согласие.

Затем Ватутин снова взял нашу ведомость.

— Так как же все–таки вы из Овруча доставите все это через линию фронта? К себе? По назначению? — спросил он, возвращаясь к прерванной беседе.

— На лошадях и волах, товарищ командующий, — ответил я лихо, как и подобает партизану.

— Ну что ж… И это дело, — пряча улыбку, сказал Ватутин. — Только не мешкайте… Потом трудно будет вам на волах… от Красной Армии уходить.

А Хрущев подозвал Строкача, и между ними пошел такой разговор:

— Отработали задание на рейд?

— В ЦК, у Демьяна Сергеевича.

— Хорошо. Я посмотрю.

— Можно вручить командиру?

— В опечатанном конверте…

Находясь уже далеко во вражеском тылу, не раз вспоминал я эту знаменательную встречу. Особенно ярко вспыхнула она в памяти пятого февраля 1944 года, когда разведка донесла о том, что ударом двух кавалерийских корпусов, обошедших левый фланг четвертой танковой армии немцев, Первый Украинский фронт с ходу занял Ровно и Луцк. Я рассказал тогда партизанским командирам, как сияли догадкой глаза Хрущева и Ватутина. Но силой воли или по долголетней привычке к самодисциплине Ватутин первым потушил это сияние.

Он подошел к столу и под одним–единственным словом, решавшим многое в успехе предстоящего нам партизанского рейда, — под словом «Утверждаю» — поставил свою четкую подпись.

2

Еще до вызова в штаб фронта я успел мимоходом, в столовой партизанского штаба, перекинуться несколькими словами с Ковпаком и Сабуровым. Весь их вид — маузеры, колотившие по подколенкам, генеральские бриджи партизанского пошива, походка, энергичные голоса, — все говорило, что они еще там, где гремела народная война. На меня вновь пахнуло нравами и обстановкой партизанской жизни.

Сидя в штабной столовой и изредка поглядывая на своего партизанского учителя, я невольно думал: «Вместе с Васей Войцеховичем мы вывели из Горного рейда самую крупную группу и явились с нею к Ковпаку. Это так… Но как сейчас отнесется он к передаче командования? Во всяком случае, настроение у деда воинственное». Ковпак разговаривал со мной ласково, шутливо, но деловых тем избегал. Только поглаживал таинственно усы и бородку. Он весь еще был полон впечатлений от недавно проведенной им Олевской операции. Хлопцы на прощание обрадовали старика, четко и смело выполнив его лихой замысел по разгрому железнодорожной станции Олевск. На станции стояло несколько вагонов с артиллерийскими снарядами. Кроме того, там скопилось несколько эшелонов награбленного гитлеровцами продовольствия, скота, станков, машин и прочего добра, вплоть до нескольких киевских трамваев. Все это гитлеровцы волокли к себе в Германию.